Апраксин двор (СИ) - Валерий Пылаев
— Это я уже слышал. — Я бесцеремонно уселся прямо на стол, нависая над скорчившемся в кресле Соломоном Рувимовичем. — Если даже ваш Грозин и правда связан с покойным Прошкой или другими бандитами… Поверьте, кучка каторжан — точно не то, чего нам следует бояться.
— Не все вопросы можно решить оружием или кулаками, друг мой. У барона не только целая армия людей, но и весьма высокие покровители… Даже знай я точно — не отважился бы назвать их имена. Но если слухи не врут, — Соломон Рувимович еще понизил голос, — Грозин выполняет для высшего света столичной знати то… То, что принято называть грязной работой — и все сходит ему с рук!
— И это отличные новости, любезный. — Я скосился на застывшего в дверях огромной статуей деда Федора. — Если с его благородием вдруг случится несчастье — едва ли хоть кто-то поспешит на помощь. Аристократы не станут… скажем так, афишировать подобные знакомства. Более того — наверняка кое-кто из высшего света столицы предпочел бы видеть Грозина мертвым, а не живым.
— Возможно, друг мой, возможно. — Соломон Рувимович понемногу успокаивался. — Но вы даже представить не можете, что это за человек — и на что он способен.
— Не вижу никаких причин беспокоиться, — усмехнулся я. — Если уж мы заварили эту кашу — придется расхлебывать до конца. Вы приняли решение, и менять его, пожалуй, слишком поздно… Даю вам слово, любезный. — Я опустил ладонь на плечо Соломона Рувимовича. — Пока я жив и нахожусь в добром здравии — никто не посмеет тронуть вашу семью хоть пальцем. И с вашей головы не упадет ни единый волос… Конечно же, если вы снова не приметесь выдирать их сами.
Не знаю, что подействовало сильнее — то ли понемногу возвращающиеся способности, то ли нужные слова. А может, когда я упомянул о делах, в испуганном человечке в кресле снова проснулся финансист — он снова почувствовал себя в своей тарелке — и тут же уселся ровно.
— Да, конечно… Конечно же — дела в первую очередь. Как говорится, война войной, а доход… — Соломон Рувимович бесцеремонно выдернул из-под моей пятой точки целую кипу каких-то бумаг с печатями. — Я так понимаю, вас интересуют вклады в наше общее дело…
Я кое-что смыслил в колдовстве. И неплохо умел обращаться с любым видом холодного или огнестрельного оружия, когда-либо изобретенного человечеством. За сотни лет даже без малейшей искры таланта обучишься чему угодно…
Почти — чему угодно. Возня с векселями, облигациями и прочей ценной макулатурой так и осталась для меня темным лесом. Не то чтобы я совсем уж не понимал пространных речей уважаемого Соломона Рувимовича, но немалая часть пуль его коммерческой премудрости отскакивали от брони моего разума, не оставив даже царапины. В конце концов, я не одну сотню лет обходился без всех этих заморочек в том мире — да и в этом становиться финансистом уж точно не собирался. Вполне достаточно и того, что мои наличные средства пойдут в дело, но кое-какой суммой я смогу распоряжаться самостоятельно.
Не самой большой, конечно же — по меркам того же Кудеярова. Немыслимо огромной для Фурсова, Петропавловского и кого-то вроде дядьки Степана. Лично я же находил ее… скажем так, достаточной — для достойной жизни, обновления гардероба и, что самое главное, решения кое-каких насущных задач, о которых распространяться уж точно не следовало. Остальное меня волновало мало — но Соломон Рувимович зачем-то принялся объяснять все подряд, чуть ли не до малейших деталей.
Поэтому из-под вывески «Левинзон и сыновья» мы с дедом Федором выходили уже под вечер и вымотанные так, будто не сидели в просторном кабинете, а таскали кирпичи.
— У-ф-ф-ф… Я уж думал, помру, Володька. Не дай бог Фома еще раз сюда отправит — в лоб дам, честное слово.
— Добро пожаловать в столицу, сударь, — усмехнулся я. — То ли еще будет.
— Да уж, блистательный Санкт-Петербург, растак его. — Дед Федор заскрипел пружинами сиденья, усаживаясь поудобнее. — Только, это самое… Володька, ты мне знаешь чего пообещай?
— Не знаю. — Я пожал плечами. — Но вы скажите.
— Тьфу! Тебе лишь бы зубы скалить… Дурь молодецкую показываешь — это дело хорошее, правильное. — Дед Федор улыбнулся — и вдруг сурово сдвинул брови. — Но вот что я тебе скажу: с Грозиным не связывайся, даже если сам полезет. Не по зубам он тебе, Володька.
— Это почему? — поинтересовался я.
— Потому. — Дед Федор насупился и шумно выдохнул через нос. — Крути баранку давай — и лишнего не спрашивай.
Глава 4
Вернувшись домой, я тут же плюхнулся спать, но даже утро не принесло облегчения: перед глазами до сих пор мелькали циферки и графы таблиц, и даже поездка в трамвае не смогла вытряхнуть их из головы. В конце концов я вышел сразу после Николаевского моста и дальше двинулся пешком, чтобы хоть немного проветриться.
Получилось — если не выдохнуть окончательно, то хотя бы отключиться, и теперь ноги несли меня сами. За Мойку, потом налево, мимо дворца Юсуповых. Прямо по улице, которую в этом мире вряд ли назвали в честь декабристов. Поворот, еще поворот — и снова прямо, до самого Гривцова… то есть, Демидова переулка — и потом по мосту через Екатерининский канал.
И только на этой стороне я понял, куда пришел.
Кондитерская на набережной выглядела совершенно обыденно — и вряд ли хоть чем-то отличалась от десятков подобных себе, раскиданных по всему центру города. Да и была самой обычной… если не считать того, что я определенно сюда ходил. Часто, чуть ли не каждый день — кофе здесь всякий раз варили отменный.
В моем старом мире.
И здесь же в меня стреляли. Год назад, в марте девятьсот восьмого… того девятьсот восьмого. То ли обычные бандиты, то ли чей-нибудь ревнивый муж. А может, и политические, приняв за кого-то другого. В те времена в Петербурге уже было неспокойно. Я так и не узнал, кто желал мне смерти — били с той стороны канала, издалека и в спину… и тут же удрали.
Удивительная штука память. Иногда забываешь чуть ли не целые годы — и не из прошлого века, а совсем недавние. А иногда — вспоминаешь то, что было сто лет назад. Без усилий и в мельчайших подробностях, будто в замедленном режиме снова и снова смотришь кино у себя в голове.
Вот я выхожу наружу из той двери. Чашки в руках уже нет — осталась на столике. Есть газета, которую почему-то очень нужно дочитать. Я замедляю шаг, пробегаюсь глазами до конца разворота, качаю головой — видимо, статья мне не очень-то понравилась. Сворачиваю листы в трубку и
