Дмитрий Матяш - Выход 493
— И на что мне смотреть? — повел рукой Стахов и уставился на Тюремщика. — Ты приволок сюда дохлого проклятого? И что?
Из-за его плеча заглянул в фургон и Андрей. И хотя его лицо не выразило удивления, разочароваться он успел не меньше Ильи Никитича. Проклятый? И все?
Протянув вперед, словно защищаясь, когтистые полузвериные руки, на полу кунга недвижимо лежало скрюченное, тощее, как тарань, заиндевелое серое тело, покрытое плотным слоем пыли и грязи. Оно было сплошь изрезано чьими-то острыми клыками и когтями. Глаза выцарапаны. Лицо, или же морда — черт поймешь, как правильнее, — почти ничего не выражающее при жизни, сейчас вообще было похоже на засохшую тыкву с круглым провалом рта и отверстиями для глаз. Череп был в одном месте продавлен, в другом зияла дыра величиной с кулак. Вокруг рта черная кожа потрескалась, будто проклятый кричал не один час, зовя кого-то на помощь. Своих, чужих — без разницы. И хотя известно, что проклятые никогда не зовут на подмогу — их загробный вой может означать что угодно, только не призыв о помощи, — казалось, этот все же звал. Тело выглядело таким истерзанным, таким несчастным, таким жалким, какими они еще ни разу не видели трупы проклятых. Да, их находили на поверхности, да, они могли пасть в неравной битве с собаками, да, их могли убить банкиры, да, они могли попасть в аномальные поля, да, их, в конце концов, могли застрелить сталкеры, но, черт побери, их никогда не видели мертвыми в такой жалкой позе и с таким множеством ранений. Они всегда умирали, как бы это безумно ни звучало, с достоинством, не становясь на колени, никогда не прося о помиловании, не закрываясь руками, не пряча голову, не проявляя ни страха, ни страдания…
Но, в общем-то, для Ильи Никитича этот фактор, равно как и наличие самого высохшего тела проклятого, не представлял никакого интереса: ну, сдох так сдох. Мало ли что на поверхности происходит? Вон ученые заявляют, что в мире каждый день природа-матушка создает какие-то новые жизнеспособные образцы флоры и фауны, полностью приспособленные к условиям существования в нестабильной среде, и в разы мощнее тех особей, что есть сейчас. Так чему удивляться, что этого бедолагу кто-то заставил упасть на колени и закрываться руками?
Стахова сейчас больше занимало другое: опытный сталкер, конечно же, не стал бы тащить в Укрытие просто так тело мертвого мутанта — к нему ведь и прикасаться-то лишний раз неохота, — а значит, он еще чего-то недопонял. В чем-то здесь крылся подвох, но в чем? Илья Никитич беглым взглядом окинул еще раз скрюченное тело и посмотрел на Тюремщика, пытаясь разгадать, в чем же тогда секрет этого чуть ли не брызжущего искрами взгляда.
— Ты что, не видишь этого, Никитич? — спросил он.
— Не вижу — что?
— Ну вот же, глянь! — Тюремщик потянулся к мертвому телу и выдернул из-под него клок синей материи. — Видишь?
— И что? У нас одетый проклятый?
— Не в этом дело, — терпеливо качнул головой сталкер. — Но подумай: ты выдел раньше что-либо подобное? Только честно?
— Постой, постой, — захлопал ресницами Стахов и встряхнул в воздухе указательным пальцем. — Ты же не будешь мне сейчас рассказывать, что проклятые начали эволюционировать, превращаясь обратно в людей? Сегодня они в одежде, а завтра они будут пользоваться расческой? Скажи, что нет!
— Ты так и не понял, — коротко качнул головой Тюремщик и протянул Илье Никитичу другой клок материи, такого же синего цвета, только побольше. Сомнений не было — это была та же ткань, что и выдернутый из-под проклятого клок. Но на нем имелось еще кое-что. То, что заставило Стахова действительно забыть обо всем остальном и, вперившись полными изумления глазами в темный прямоугольник, аккуратно пришитый к материи серыми нитями, самозабвенно водить по нему пальцами, будто определяя подлинность древнего гобелена.
Это была нарукавная нашивка, шеврон, с изображенным на нем выезжающим из тоннеля поездом, а сверху была надпись: «Харьковский метрополитен». Стахов поднес его к глазам, внимательно рассматривая каждую букву и пытаясь привести в порядок взбудораженные, как стая напуганных ворон на городской площади, мысли.
— Что ты хочешь этим сказать? — Он поднял на Тюремщика полные недоумения глаза. — Что этот проклятый притащился сюда из Харькова?
— Из Харькова? — переспросил рыжеволосый напарник Карана. — А где это, Харьков?
— Я ничего не хочу сказать, но думаю, что да. — Тюремщик пошарил рукой за закрытой створкой фургона. — Вот.
Он протянул Стахову зеленый армейский вещмешок. Точнее, то, что от него осталось. Изодранный весь, дырявый, с одной только целой шлейкой, тем не менее не пустой. В нем что-то было, небольшое и негрузное, что-то, что принадлежало мертвому проклятому. И это обстоятельство придавало ситуации еще большую загадочность. Ведь проклятые, уподобившись зверям, не нуждались ни в одежде, ни в ручной поклаже.
Стахов пошарил в мешке и вытащил… ветхий, округлой формы аппарат с ручкой для ношения, посеребренными кнопками и тумблерами разной величины.
— Что это? — первым нарушил тишину Андрей, в десятый раз перечитав ничего не объясняющее название странной вещи «Panasonic».
— Проигрыватель, — ответил кто-то из-за спины.
— Ты включал его? — спросил Стахов у Тюремщика.
Тот кивнул.
— Разок только, и то не до конца, — ответил Бешеный. — Боялись повредить, его и так собаки по всей улице мотлошили… вещмешок этот…
Стахов аккуратно, будто держа в руках хрупкую статуэтку, повертел проигрыватель, осмотрел его со всех сторон, особенно приглядевшись к железному набалдашнику, примотанному к отсеку, где должны были быть батарейки, и затем так же аккуратно, словно тот вот-вот мог рассыпаться, поставил на металлический пол фургона. Откуда-то со дна колодца памяти всплывали какие-то пузырьки с застывшими в них размытыми фрагментами. Цветными, но расплывчатыми, словно смотришь на них через рифленое стекло. И лица там были какие-то ненастоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая.
Музыка…
Стахов вытащил очередную самокрутку, нервно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся.
— А это точно было у него в рюкзаке?
— Да, — кивнул Тюремщик, — рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.
— Толком можешь рассказать, как это произошло?
Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо.
— Как-как… Музыка, значит, играла у нас в машине, и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? — Стахов кивнул. — Так вот, они всегда звук гасили. Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, музыку слушаем, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать и нашли этого, — он кивнул на труп, — у входа в подземку… на Почтовой. Бедолага хотел прорваться в метро, а там же — сам знаешь — заслон. Так он в двери колотил, пальцы вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.
— Понятно, — настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. — Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?
— Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?
— М-да. — Стахов озадаченно потер припыленную лысину. — Три месяца провалялся, это срок. Что ж, посмотрим, за какие грехи погиб этот дальний странник.
Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и надавил на кнопку с изображением треугольника. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело, и белый диск под прозрачной крышкой закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.
«Здравствуйте, дорогие братья и сестры, из Киевского метрополитена! Мы верим, что вы слушаете эту запись, а это значит, что мы не напрасно надеялись и уповали, возлагая молитвы к Господу, что вы есть и вы живы! Это голос ваших братьев из Харьковского метро, и если наш посланник донес его до вас, то это значит, что мы не единственные выжившие и теперь у нас появится Великая Надежда! Да будут пророчеством мои слова!
Дорогие друзья, мы — братство Христиан, последние жители станций „Советская“, „Проспект Гагарина“ и „Спортивная“. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, — голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, — братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть что предложить вам взамен.
