Петля - Сергей Александрович Арьков
Андрей замешкался, решая, как ему поступить. Он знал, а точнее говоря, подозревал о том, что в этом гигантском здании далеко не одна лестница. Где-то есть другие и до них наверняка можно добраться, двигаясь по этажам. Он без колебаний отправился бы на поиски, будь в его распоряжении полный рюкзак тюбиков с паштетом и бездонная бутылка с водой. Но он не располагал ни тем, ни другим. Каннибалы Племени угрожали его жизни, но точно так же ей угрожали голод и жажда. Не было разницы, от чего умереть. Смерть одинакова, какие бы причины к ней ни привели. А он хотел жить.
Андрей еще раз поглядел во тьму, скрывающую уводящие вверх этажи. Войти туда без источника света, значило гарантированно влететь в ловушку и умножить свои и без того многочисленные проблемы. Сунуться туда с факелом, значило оповестить о своем присутствии обитателей всех верхних этажей. Андрей вдруг понял, что он просто не хочет выбирать между этими двумя равно ужасными вариантами.
Постояв на месте еще минуту, он развернулся и направился вниз, на ближайший освещенный этаж. Выход с лестницы был открыт. За ним протянулся типичный коридор с многочисленными боковыми дверями. Андрей заколебался. Всякий путь, кроме пути наверх, казался ему пустой тратой времени. Он вновь задумался о том, чтобы смастерить факел и проскочить темную зону. В этом случае он, конечно, рисковал выдать себя дымом. Но разве меньший риск в том, чтобы идти неизвестно куда, наугад, не имея в запасе ни крошки пропитания?
И все же, после недолгого колебания, он зашагал вперед по коридору. Перспектива голодной смерти была мрачна. Но это была отдаленная и необязательная перспектива. А вот людоеды, попади он к ним в руки, не станут церемониться с добычей. Особенно с добычей, которая недавно прикончила троицу их соплеменников.
Коридоры тянулись в неизвестность, смыкались, переплетались, образовывали перекрестки и тупики. От усталости и однообразия окружающих пейзажей навалилось уныние. Андрей механически проверял пол под ногами, заглядывал в пустые комнаты, а сам при этом думал об Оле. Жива ли она еще? Даже если и так, он ничем не сможет ей помочь. Он не мог помочь даже саму себе.
Еще он думал о том, что подъем наверх, к предполагаемому выходу, чем дальше, тем больше приобретал очертания невыполнимой затеи. Теперь-то он начал понимать, почему встреченные им в лабиринте люди сидели на своих этажах, пытались приспособиться к новой жизни, и не стремились покинуть свое мрачное узилище. Желание выбраться на волю посещало многих – в этом не было сомнений. Но осуществить его на практике было слишком сложно и опасно.
Ирония ситуации заключалась в том, что главным препятствием на пути к предполагаемой свободе были такие же люди, как и он сам, такие же узники этого места. Возможно, когда-то и они мечтали покинуть лабиринт, и тоже столкнулись с препятствием в лице старожилов, после чего оставили надежду на освобождение и смирились. А вслед за смирением пришло осознание того, что бетонная тюрьма отныне их новый дом, что жить нужно здесь и сейчас, а не стремиться к воображаемому выходу, которого, быть может, вовсе не существует. Так они приспосабливались к специфическим условиям лабиринта. Условиям, которые прежде показались бы им чудовищными. Но постепенно то, что ужасало раньше, делалось обыденностью и превращалось в норму. И через некоторое время вполне нормальные люди уже считали в порядке вещей поедание человеческого мяса, убийство каждого встречного незнакомца, а прежняя жизнь вне бетонного лабиринта начинала казаться нереальной, как сон, и стремительно истиралась из памяти.
Все это Андрей ощущал на собственной шкуре. Эти же метаморфозы происходили и с ним. И происходили быстрее, чем можно было представить. Он менялся с какой-то пугающей скоростью, вживался в новые условия всем своим существом, и телом, и разумом. И если в самом начале своего пути в лабиринте он считал всех его обитателей обычными сумасшедшими, то ныне он вынужден был признать, что ошибся в выводах. Сумасшедший, настоящий безумец, не имел бы здесь ни малейшего шанса на выживание. Все обитающие в лабиринте люди были на сто процентов в своем уме. Они просто изменились. Приспособились. Приняли новые правила игры и новую, продиктованную ими, мораль. Только так здесь и можно было выжить.
Но эта адаптация к новым условиям скрывала в себе ловушку, в которую, очевидно, угодили если не все, то многие пленники лабиринта. Переставая считать этот бетонный ад тюрьмой, люди оставляли всякие попытки вырваться из него. Приспособившись, они просто начинали жить по-новому. Разумеется, время от времени они вспоминали прошлое, прежний мир, прежнюю жизнь. Но эти воспоминания со временем меркли, истаивали, и теряли свою магнетическую силу. Они уже не могли подвигнуть на активную борьбу за освобождение, становясь смутными образами, изредка всплывающими из глубин памяти.
Это смирение со своей участью было неизбежным явлением в лабиринте. И Андрей с грустью, но без особого ужаса, осознал, что его, вероятно, ждет та же судьба. Судя по скорости происходящих в нем перемен, смирение не заставит себя долго ждать. А потому, если он действительно хочет выбраться на волю, в его распоряжении не так много времени. Потому что не за горами тот день, когда это желание померкнет, потускнеет, и утратит свою движущую силу. Он превратится в одного из типичных здешних обитателей, а это немыслимо огромное здание навсегда станет его новым и единственным миром.
От таких невеселых мыслей Андрею стало тошно. Измученный бесконечной и бесплодной ходьбой, он забрел в ближайшую комнату, ногами сгреб в кучу газеты и ветошь, и уселся на нее сверху, давая отдых утомленному организму. Ожог на бедре продолжал болезненно ныть, но Андрей уже успел свыкнуться с этим. Беглый осмотр раны показал, что та медленно и нехотя, но все же заживает. Весь остальной богатый комплект травм, которыми он успел обзавестись в лабиринте, почти не беспокоил его. Они не несли критического характера, и организм благополучно сумел их переварить. Теперь бы не нахватать новых, но с недавних пор Андрей окончательно разобрался в том, как вести себя в этом прекрасном месте. Уж теперь-то он не станет, как последний лопух, подставляться под нож или чужие кулаки. Никаких колебаний при мысли о неизбежности убийства всех встречных людей он больше не испытывал. В конце концов, не он же завел здесь подобную практику.
Сидеть, вытянув гудящие ноги, было приятно,
