Дмитрий Манасыпов - Дорога стали и надежды

Горели несколько ламп, залитых, судя по запаху, то ли маслом, то ли жиром. Язычков пламени, ровных и ярких, спрятанных под стеклянные колпаки, хватало. Во всяком случае, ничего, кроме теней, по углам не пряталось. Да и никого тоже.

Уколова покосилась на большого пса, с грязной шубой, роняющего на относительно чистый пол грязь и капли, принесенные с улицы. Помесь немца с кем-то еще породила страшный гибрид, заставляющий нервничать от его присутствия. Хотя хозяева псины казались сейчас страшнее.

– Эй, Живоглот, ну-ка, прекрати ей коленки обнюхивать. Фу, я сказал, на вот, мосол погрызи, – похоже, хозяин, плохо видимый из-за широких спин и крепких затылков с мерно двигающимися в такт жеванию ушами, кинул большущую кость. Стоявшая рядом крепкая баба неодобрительно покачала головой. – Ты смотри, а, каков строптивец, ну-ну…

Он встал, заметно покачнувшись, тяжело пошел по поскрипывающим половицам. Трое крепких ухватов, не оглянулись, продолжая мерно работать челюстями. Уколову снова замутило.

Хрустко дробились хрящи, размалываемые сильными мышцами и наверняка целыми зубами. Блестели мелкие капли пота на складках бритых лоснящихся затылках. Один из крепышей сморкнулся в пальцы, сочно стряхнув соплю на пол. Тут же подскочила незаметная серенькая девчонка, затерла и спряталась. Хозяин, пропустив ее, двинулся к Уколовой.

Невысокий и крепкий, с бородой, торчащей вперед и вверх, с наголо выбритым черепом. Нос картошкой, сочные жирные губы, неторопливо утертые платком, медленно убранным в карман брюк. Одежда у дядьки оказалась чистая, выглаженная, хотя и весьма старая. Стандартный набор последних лет, собранный по сусекам всяких охотничьих магазинов, участков полиции, войсковых частей и закромов Министерства чрезвычайных ситуаций. Форма снизу, камуфляж сверху. Разве что у этого, как нарочно, застиранный китель от «флоры» заправлялся в самые натуральные парадные брюки с красными лампасами.

– Так, и что ж нам тут боженька послал? – хозяин пододвинул еще один стул и сел, положив руки на спинку. – Живоглот, а ну, иди отсюда.

Пес рыкнул, схлопотав тычок в бок. Уколова покосилась на грубые, кустарно пошитые сапоги с тяжелой подошвой, и не стала сочувствовать Живоглоту. Скажите на милость, кого так назовут? Доброго пса-няньку? Помощника вон того калеки с одной ногой, сидящего в углу и неторопливо, с мерзким звуком, точащего нож?

– Меня, милаха, зовут Василием Петровичем, можно и просто Петрович. А как тебя звать?

– Не развяжешь? – поинтересовалась Уколова. – Невежливо как-то…

– И правда, какой я невежливый, – усмехнулся Петрович. Взмах руки она уловила сразу, и успела мотнуть головой. Удар ладонью пришелся вскользь, лишь ожег кожу. – О как, смотрите, пацанва, какая нам резвая кобылка попалась!

Пацанва, заинтересовавшись, развернулась в их сторону. Уколова вздрогнула, глядя на них. В голове, разом вспыхнув, завертелась мысль о рассказе Азамата про то, как его едва не схарчили. Вот и она, сама того не желая, сделала поворот не туда.

Если Петрович выглядел самым обычным человеком, то такого же про его пацанву не сказал бы никто. Глаз на троих у них было четыре, нормальный нос присутствовал только у одного, а двое, отпусти они волосы, казались вылитыми кабанами из-за выглядывавших за нижней губой крепких желтоватых клыков.

– О, смотри-ка, не приглянулись вы ей, отож… – Петрович хохотнул, зарумянившись от удовольствия. – Мать, ты глянь на нее.

– Чего на нее глядеть? – давешняя крепкая баба подошла к ним, неслышно ступая вязаными чулками. – Тьфу, Живоглот, а ну, пшел на улицу, натащил грязи. Косится, говоришь, отец?

Уколова смотрела перед собой. Тетка, видимо мать трех уродов, нависала над ней. Густо дышала чесноком, сложив сильные руки по выпуклому животу. Отвертеться у Жени не вышло. Сильные жесткие пальцы больно взялись за подбородок, задирая лицо к свету.

– Чего рожу воротишь, кобыла длинноногая? – недовольно фыркнула баба. – Сыновья не нравятся, не красавцы, что ли? А?

– Не нравятся. – Женя сморгнула. – И что?

– Да ничего… – подбородок она отпустила резко, заставив зубы громко клацнуть. – Наплевать, выбор у тебя небольшой. И то, если б не Ванечка, ты б сейчас не здесь сидела.

– А где бы? – Уколова старалась не смотреть на нее.

– Сидела в подвале, ждала торга, или висела бы в омшанике, вялилась. Меня Ниной Васильевной зовут, ведьма. Запомни, перепутаешь, зуб выбью. Не рожала, как посмотрю?

– Нет.

– Больная, что ль?

– Нет.

– Ну, дай бог, родишь.

Женя кивнула. Кто-то из уродов, видать, тот самый Ванечка, одобрительно крякнул, платком протерев слезящуюся ямку глазницы. Петрович хлопнул себя рукой по сытому бедру, обтянутому тугим сукном.

– Не нравишься ты мне, кобылка. Так как тебя зовут?

– Света, – буркнула Женя. – Светлана Сергеевна Анюкова.

Петрович кивнул головой и ударил быстрее, чем в прошлый раз. Капли из разбитого носа побежали лениво, но быстро ожили, пачкая брюки Уколовой.

– А не пи…ди, когда не просят. И если попросят, так тоже… не ври, – он брезгливо вытер ладонь об многострадальные уколовские брюки. – Это ж твое, милашка?

Женя посмотрела на собственный жетон, качающийся перед лицом, и кивнула. Отрицать? Куда как глупо.

– С самой Уфы, Женечка? – поинтересовался вновь подобревший Петрович. – И как там?

– Там? – Уколова подняла глаза. – Там людей не едят. А кто ест – на кострах сгорает.

– Это правильно, – кивнул Петрович. – Людей распустишь, так они и не такое сотворят. А у нас, слав те хосподи, такого пока не водится. Сами не употребляем, а другие-то… Некому тут таких жечь, да и с едой проблемы. Вот мы соседям-то и помогаем, по мере возможности. Люди-то что? Скот. А скот или работать должен, или в животе перевариваться, м-да. Так что, Женечка, видно, благословил тебя Господь наш Иисус Христос, что живая осталась. Теперь заживешь, не переживай. Ну, а не захочешь… Так я тебя, сучку, самолично разделаю, и твою ж печенку на твоих глазах Живоглот употребить изволит. Мне-то, голуба, свининка куда как милее. Все ясно тебе, милаха?

Куда уж яснее? Она пожала плечами.

– Вот и ладно. Так, Ванечка, ты давай-ка, присмотрись к ней, подойдет она тебе или как. А то если нет, то и не надо будет охотиться в ближайшую неделю. Девка, конечно, жилистая и тощая, но, ничего… Найдем, куда пристроить.

Уколова вздрогнула, дернулась, стараясь расслабить узлы на запястьях. Глупо? Очень, но уж лучше, чем вставший кряжистый Иванушка, осклабившийся и погладивший бороду. Остальные захохотали, глядя на ее рывки.

Рассыпался в мелком, горошинами подпрыгивающем, смешке сам хозяин, Василий Петрович. Гулко бахая редко роняемыми смешинками, грохотала его супруга. Одинаково, по совиному, ухали двое сидящих братцев Ванечки. Выскочила откуда-то серенькая девчонка, заржала, запрокидывая голову и жутко напоминая самую настоящую лошадь. Заливался и одновременно кашлял калека в углу. Не хватало только смеющегося по-человечески пса Живоглота, чтобы стало совсем… хорошо. Уколова продолжала сражаться с веревкой, а семья не прекращала смеяться.

Со двора, заглушая хохот, донесся выстрел, еле заметно рассыпавшись дуплетом. Следом накатили скрипы и удары. Смех стих разом, Петрович побелел, разворачиваясь к входной двери. Ванечка, уже расстегнувший ремень, замер, недоверчиво поводя головой и, казалось, принюхиваясь.

Больше, если честь по чести, никто ничего не успел. Разве что Петрович еще чуть привстал. Хотя тут же шлепнулся назад, побелев еще больше.

– Ну, здравствуйте, дорогие мои и уважаемые… – слова оказались под крышей раньше их владельца, появившегося сразу же за двумя «Бизонами» и хмурыми личностями, держащих ПП на взводе. – Не ждали, не гадали?

Мокрые и блестящие «Бизоны» смотрели на явно расстроившихся хозяев не менее грустно. Уколова замерла, вполне обоснованно предположив, что неловкое движение может трактоваться как угодно.

– И еще раз говорю вам… – голос внешности не соответствовал. – Здравствуйте!

Василий Петрович сглотнул, начав приподниматься («Бизон» качнулся, заставив сесть обратно), и преданно уставился на хозяина глубокого сочного баритона. Самого обычного, весьма худого, с вислым носом и светло-рыжими волосами мужика лет тридцати с хвостиком. Дядька сбросил на пол замызганный грязью плащ от ОЗК, обнаружив под ним черное длинное пальто, смотрящееся в окружающем безумии странно и диковато.

– Так что, Василий Петрович, – чуть гнусавя и шмыгнув носом, вошедший встал у раскаленной печи и поежился, потер ладони, – не рады мне, как погляжу?

Внутрь набивались незваные гости, наполняя хибару запахами дождя, недавно сгоревшего пороха и уверенности в себе. Жирно чавкали грязью, счищая ее об стойку для обуви. Скрипела кожа курток и сапог, трещали старые табуретки, немедленно появившихся на свет. Семейка за столом продолжала хранить молчание, так и не восстановив нормальный цвет лиц. Уколова дунула, убирая с глаза волосы, рассматривала новых гостей. Странно, но страх, появившийся вместе с возвращением из обморока, пропал.