Михаил Ахманов - Солдат удачи
– Нет. Тьяни – странные создания, не знающие радостей любви, ни гнева, ни печали, и даже боль они ощущают слабее, чем остальные роо. Они бесстрастны, не боятся смерти, но достаточно умны, чтоб сознавать свою ущербность… Я бы сказал, она их гнетет – хотя кто разбирается в чувствах тьяни? Они способны убивать и мучить без ненависти и с холодным сердцем… скорее всего даже не ведая, что творят… – Лицо Нараты помрачнело – должно быть, он думал сейчас о погибших даннитах и спутниках Нерис, которым не удалось добраться в Лиловые Долины. – Так вот, сын мой: есть бхо, преобразующее сущность и позволяющее стать на время зверем, или обитателем вод, или другим разумным существом, как бы превратиться в них и испытать их чувства. Сомневаюсь, понятны ли мои слова, но лучше мне не объяснить… Сам я никогда не видел такого чуда, но знаю: ради него тьяни готовы вырезать все население Долин.
«Ментальный проектор, – подумал Дарт. – Что-то вроде анхабских устройств, считывающих воспоминания…» Он опустил глаза, прижался спиной к стене, вслушиваясь в хрипловатый голос старца, перечислявшего другие бхо – те, что могли летать и плавать, двигать плоты и корабли, приближать далекое, делать видимым малое, исцелять, наделять ощущением счастья и даже мыслить и говорить. Одни встречались чаще, другие – реже, а третьих не видели никогда, но вспоминали о них как о реальности, о существах, служивших Детям Элейхо и спрятанных до поры до времени в еще не найденных тайниках. Вопросы «для чего?» и «почему?» граничили со святотатством; такова была воля Ушедших, непостижимая для роо. Но раз тайники удавалось найти, значит, существовал какой-то смысл в поисках, и в объяснении Нараты звучал он так: когда нет зерен бхо, то можно обойтись без них, но коль они есть, то возникает желание обладать ими – сильное неодолимое желание, ибо в чем-то они делают роо счастливее. Эта причина являлась общей, хоть разные бхо обладали для населяющих Диск народов разной притягательностью.
Когда старик закончил свой рассказ, небо потемнело, а тяжесть в членах, ставшая уже привычной, возвестила наступление вечера. Листья туи выглядели уже не багряными, а черными, старый бхо-кормилец распластался у древесных корней, словно готовясь прыгнуть в зев колодца, голос Нараты казался глуше, слова падали медленней, как падают первые редкие капли дождя, – видимо, шир-до устал. Брокат проснулся, вскарабкался Дарту на шею, но не за тем, чтобы поужинать, а чтобы пуститься в полет с возвышенного места. Сырой, напитанный влагой воздух ему не нравился; он пискнул, метнулся под арку и, трепеща крыльями, исчез в темноте. Старик проводил его взглядом.
– Почти разумная тварь… А знаешь почему? Предки его были бхо, огромными летающими бхо, и понимали человеческую речь. Об этом уже не помнят, но я читал древние хроники… Дети Элейхо спрятали зерна, но слуг своих уничтожать не стали, ибо живое – даже живое наполовину – было для них священным. И бхо жили среди нас и умирали или приспосабливались к жизни – те из них, кто мог давать потомство. Тем или иным способом, и временами очень непонятным… Одни могли делиться, другие – разбрасывать семена и прорастать в земле, как это делают деревья…
Дарт, пораженный, приподнялся.
– И где эти бхо теперь?
– Вокруг нас, и ты их видел, сын мой. Водяные черви, очистительный туман, деревья смерти и кое-что еще – туи, например, – ладонь Нараты коснулась древесного ствола. – Бхо, с которым можно говорить, которое передает твои слова другим деревьям, и многие их слышат – или как невнятный шепот, или вполне отчетливо.
– Я тоже могу услышать? – спросил Дарт. – Или этому нужно учиться?
– Нет. Надо помнить лишь об одном – не прикасаться к дереву вместе с другим существом. Не знаю, что делает туи… пробуждает память, соединяет разумы… не знаю! Но на больших расстояниях это безвредно, а на малых грозит бедой. Чаще тому, кто не привык говорить с туи.
– Да, я слышал. Дочь твоя предупреждала.
– Тогда ты знаешь все, что нужно, и можешь попытаться. – Отступив от дерева, Нарата шагнул к арке, ведущей к жилым комнатам. – Прости, но я утомился и должен прилечь. Вам, молодым, синее время дарит радость, а мне – сон, но сон тоже благодеяние Элейхо. Обычный, не вещий, хотя и в этих снах приходят мне странные мысли… Скажем, о том, что все мы, рами и Морское Племя, данниты и тьяни, рдандеры, тири и все остальные, – тоже бхо, сотворенные Детьми Элейхо по велению Предвечного… Забавно, не так ли? И еще забавней, что вскоре я умру, и мне откроется истина – во второй жизни, сын мой.
Он исчез, оставив Дарта размышлять, почему его не назвали Дважды Рожденным – ни единого раза! Быть может, по той причине, что первая жизнь Нараты близилась к концу и он серьезно относился ко второй? Смерть и новое рождение… Могут ли эти события сочетаться – здесь, на Диске, без помощи анхабских реаниматоров? Похоже, старик был в этом уверен… Или все-таки шутил?..
Так и не решив этой проблемы, Дарт приблизился к дереву и вытянул руки.
Знакомое сопротивление – слабое, почти неощутимое… Не с тем, чтобы оттолкнуть или предостеречь, а просто напомнить – сейчас случится чудо… Какое же на этот раз? Где он окажется? В таверне с друзьями, в королевских покоях, на шумной парижской улице или в горах, где прошло его детство? Кого увидит, с кем обменяется словом или ударом шпаги? Кто улыбнется ему?
«Констанция, – подумал он с внезапной тоской, – Констанция!.. Глаза-фиалки, ямочки на щеках, рот, созданный для поцелуев, и локоны – темные, как зрелый плод каштана…»
Его ладони коснулись гладкой коры, но, против ожидания, Констанция – ни та, земная, ни рожденная на Анхабе – ему не явилась. Он заметил, что стены дворика будто раздвинулись, что меняются запахи и звуки и темное небо стало еще темней. Не из-за туч, скрывавших солнце, – тучи остались в Лиловых Долинах вместе с мутно-серыми небесами, с деревом туи и камнем, дремавшим у его корней. Небо, которое видел Дарт, было глубоким, бархатисто-черным и полнилось звездами, а на востоке, за его спиной, висела ущербная луна. Ночь, топот копыт, скалы, застывшие у дороги, и соленый ветер, задувающий с моря…
Глава 15
Он мчался в ночном сумраке, и трое друзей скакали рядом, будто призрачные тени, оседлавшие ветер. Дорога тянулась мимо утесов; их черные бесформенные громады казались сгустками тьмы, ведущими в ад вратами, украшенными блеском звездных диадем. Они неслись вперед, они спешили; волны, рокотавшие за скалами, и мерный топот копыт слагались походным маршем и торопили, торопили… Жизнь – смерть, мир – война, честь – позор… Вот дилемма, назначенная к решению. Вращалось колесо судьбы, грозя сокрушить владык и владычиц, и, чтобы замедлить поступь рока, его с друзьями бросили под тяжкий обод. Их жизни и шпаги, их верность и честь…
Лица друзей были спокойны. Их имена не вспоминались Дарту, но в этом не было нужды; он слышал их голоса и, кроме имен, знал о них все. Силач с грубоватой физиономией отличался любовью к пышности и склонностью к хвастовству; черноглазому юноше мечталось о сане аббата, что, впрочем, не мешало ему волочиться за женщинами; самый старший, суровый мужчина с бледным лицом, был скрытен и неразговорчив. Такие разные, такие непохожие… Но верные, как фамильный клинок толедской стали.
– Опасное предприятие, черт возьми! – заметил силач. – Каждый из нас рискует жизнью, и мне хотелось бы по крайней мере знать, во имя чего.
– Должен признаться, что я с тобой согласен, – улыбнулся юноша. – Если наш поход свершается с благочестивой целью, мы попадем в божьи чертоги, в противном случае… – Он оборвал фразу и передернул плечами. – Сатана не дремлет, и очень не хотелось бы очутиться в его лапах!
Старший мужчина повернул к черноглазому спокойное бледное лицо.
– Я заменил бы слово «благочестивая» на «благородная», и в этом случае все будет ясно. Можем ли мы сомневаться, что наш друг, – он кивнул в сторону Дарта, – призвал нас для дела, грозящего уроном чести? Это было бы нелепо и оскорбительно! А раз так, к чему вопросы?
Наступило молчание, затем Дарт услышал собственный голос:
– Вы правы. Разве король отчитывается перед нами? Разумеется, нет! Он просто говорит: господа, в Гаскони или во Фландрии дерутся – так идите драться! И мы идем. Во имя чего? Мы даже не задумываемся над этим.
– Наш друг прав, – поддержал бледный. – Мы идем умирать, куда нас посылают, без сожалений и лишних вопросов. Да и стоит ли жизнь того, чтобы так много спрашивать?
Подул ветер, всадники взмыли над дорогой, закружились, разлетелись… Но грусть расставания не коснулась Дарта; он знал, что их встреча – не последняя, что друзья вернутся и что они – каким-то странным мистическим образом – пребывают в собственной его душе, а если не в ней, то где-то рядом, совсем поблизости. Он размышлял о другом, о драгоценном подарке, сделанном памятью, о словах, которые вырвались у него только что.
