Сьюзен Коллинз - Рождение огня
Питер пришёл бы в ужас, если б узнал о таких моих мыслях, поэтому единственное, что я добавляю, это:
— У нас ещё есть пара дней. Чем займёмся?
— Я бы хотел каждую минуту оставшегося мне времени провести с тобой, — отвечает Пит.
— Тогда пойдём, — говорю я и широко открываю перед ним дверь своей комнаты.
Это такое невыразимое наслаждение — снова спать, прижавшись к Питу. До этой минуты я и не подозревала, как стосковалась по простой человеческой близости, по прерасному ощущению — вот он, рядом со мной в темноте. Как глупо было с моей стороны последнее время не пускать его к себе, сколько драгоценного времени я потеряла! Окутанная его теплом, я погружаюсь в сон, и когда вновь открываю глаза, через окна в комнату льётся день.
— Никаких кошмаров, — говорит он.
— Никаких кошмаров, — подтверждаю я. — А у тебя?
— Ни единого. Я и забыл, что значит крепко проспать ночь напролёт!
Мы нежимся ещё какое-то время — нам торопиться некуда. Завтра вечером будет интервью в прямом эфире, так что сегодня Эффи и Хеймитч будут нас усиленно дрессировать. «У-у, опять высокие каблуки и саркастические комментарии!» — думаю я. Но в этот момент входит рыжеволосая безгласая с запиской от Эффи. В ней сообщается, что, принимая во внимание наш недавний Тур Победы, как она, так и Хеймитч считают: в публичных выступлениях мы ведём себя на высоте. Поэтому дрессировка отменяется.
— В самом деле? — Пит берёт записку из моих рук и внимательно изучает её. — Ты понимаешь, что это значит? Мы можем весь день провести вместе!
— Жаль, мы никуда не можем выйти, — тоскливо протягиваю я.
— Кто говорит, что не можем?
Крыша! Мы набираем с собой кучу еды, захватываем несколько одеял и отправляемся на пикник на крышу. Целый день мы проводим там, в висячем саду, среди цветов, под нежное позванивание раскачивающихся на лёгком ветерке колокольчиков. Угощаемся, нежимся на солнышке... Я срываю несколько гибких лоз и совершенствую свои навыки в вязании узлов и плетении сетей, приобретённые на последних тренировках. Пит делает с меня наброски. Мы придумываем новую игру: один из нас бросает яблоко в силовое поле, окружающее крышу, а другой должен его поймать.
Ни одна живая душа не беспокоит нас. Ближе к вечеру я лежу, положив голову Питу на колени и плету из цветов венок, а он играет моими волосами, утверждая, что тоже практикуется в вязании узлов. Вдруг его руки замирают.
— Ты что? — спрашиваю я.
— Я бы хотел остановить это мгновение, здесь и сейчас, и жить в нём вечно, — говорит он.
Обычно подобные высказывания Пита, намекающие на его немеркнущую любовь ко мне, заставляют меня чувствовать себя ужасно, как будто я в чём-то виновата. Но сейчас мне так хорошо, так тепло и спокойно. Незачем волноваться о будущем, которого у меня всё равно нет. Так что мои губы легко роняют: «Ладно».
В его голосе слышна улыбка:
— Разрешаешь, значит?
— Так и быть.
Его пальцы вновь пускаются перебирать пряди моих волос, и я было задрёмываю, но Пит будит меня — полюбоваться закатом. Великолепное зрелище: небо над крышами Капитолия так и горит жёлтым и оранжевым.
— Думаю, ты пожалела бы потом, если бы не увидела этого, — говорит Пит.
— Спасибо! — Да, все оставшиеся мне закаты можно по пальцам перечесть, не хочется пропустить ни одного из них.
На обед мы не идём, и никто не утруждает себя тем, чтобы позвать нас.
— Ну и хорошо, я рад. Надоело делать окружающих несчастными. Вечно у всех глаза на мокром месте. А Хеймитч... — Питу не обязательно продолжать.
Мы остаёмся на крыше до ночи, и когда наступает время ложиться спать, потихоньку спускаемся в мою комнату, так никого и не встретив.
На следующее утро нас будит моя гримёрская братия. Увидев нас с Питом в одной постели, Октавия не выдерживает и разражается бурными рыданиями.
— Ты что, забыла, о чём нам Цинна толковал? — яростно шипит ей Вения. Октавия кивает и со всхлипываниями выметается за дверь.
Пит должен вернуться в свою комнату — ему тоже нужно привести себя в порядок. Я остаюсь одна с Венией и Флавием. Обычной беззаботной болтовни как не бывало. Фактически, можно сказать, царит тишина, прерываемая только комментариями насчёт чисто технических деталей наложения грима или командами типа «подними подбородок».
Ну вот, скоро время идти на ланч. И тут я вдруг чувствую, как на плечо мне что-то капает. Резко оборачиваюсь и что вижу? Флавий чикает ножницами, подравнивая мне волосы, а по лицу у него потоком катятся безмолвные слёзы. Вения бросает на него убийственный взгляд, и Флавий, аккуратно положив ножницы на стол, покидает комнату.
Остаётся одна Вения. Бедняга так бледна, что кажется, будто её татуировки стали объёмными и выпирают из кожи. Полная решимости довести дело до конца, Вения сооружает мне причёску, делает маникюр, накладывает грим, и всё это в бешеном темпе; её руки стремительно летают туда-сюда — коллеги покинули её, а с работой управиться надо. Всё это время она избегает встречаться со мной взглядом. И только когда появившийся Цинна одобряет проделанную работу и отпускает её, Вения берёт мои руки в свои, смотрит мне прямо в глаза и говорит:
— От имени всех хочу сказать тебе, что для нас было... огромной честью помогать тебе выглядеть наилучшим образом. — И с этими словами она вылетает за дверь.
Моя команда, мои недалёкие, поверхностные, привязчивые питомцы, с их одержимостью перьями и вечеринками... Их прощание оставляет кровоточащую рану в моём сердце. Из слов Вении становится ясно, что в моё благополучное возвращение никто не верит. Интересно, думаю я, неужто весь мир того же мнения? Кидаю взгляд на Цинну. Он тоже не верит, само собой. Но с его стороны наводнение мне не грозит — он твёрдо держит своё обещание.
— Ну, так что я надену сегодня вечером? — спрашиваю я, косясь на чехол с моим платьем.
— Президент Сноу собственноручно выбрал тебе наряд, — отвечает Цинна. Он расстёгивает молнию на чехле, и на свет появляется одно из тех свадебных платьев, в которых я проводила фотосессию. Тяжёлый белый шёлк, низкий вырез, талия в рюмочку и широченные рукава, складками падающие от запястий до самого пола. И жемчуг. Везде сплошь жемчуг. Им заткано всё платье, он пышным ожерельем обвивает мою шею, и венок для вуали тоже состоит из рядов жемчужин.
— Хотя о проведении Триумфальных игр и было объявлено в тот же вечер, когда показывали снимки с твоей фотосессии, публика всё равно голосовала за самое лучшее платье. Вот это стало победителем. Президент приказал, чтобы сегодня вечером ты надела его. Наших протестов никто даже не слушал.
Я тереблю блестящий шёлк и пытаюсь сообразить, что стоит за распоряжением президента. Думаю, расклад такой: поскольку я — самый большой возмутитель спокойствия, мне нужно причинить как можно больше боли, забрать у меня всё, чем дорожу, унизить до крайности и вот в таком жалком виде выставить на всеобщее обозрение, поставив меня в самый центр внимания. Он считает, что таким образом моё унижение ясно увидят все. Президент так грубо, по-варварски превратил моё свадебное платье в саван, что удар попадает мне прямо в сердце, и оставляет в нём тупую тягучую боль.
— Ну что ж, было бы жаль, если бы такое чудесное платье пропало почём зря. — Вот и всё, что мне удаётся выдавить из себя.
Цинна заботливо помогает мне надеть платье. Как только оно ложится на мои плечи, те невольно подаются под его тяжестью и начинают жалобно ныть.
— Оно что — всегда было таким тяжёлым? — недоумеваю я. Помнится, многие платья были довольно плотными, но это, судя по ощущениям, весит целую тонну.
— Мне пришлось внести кое-какие небольшие поправки в модель — там зажжётся... свет, — говорит Цинна. Я киваю, но не могу понять, какое отношение это имеет к тяжести на моих плечах. Цинна довершает мой туалет туфлями и украшениями из жемчуга, прикрепляет вуаль. Чуть подправляет макияж и заставляет походить.
— Ты неотразима! — говорит он. — Теперь вот что, Кэтнисс. Этот лиф такой тесный, что я тебе не рекомендую поднимать руки над головой. Во всяком случае, до того момента, когда ты начнёшь кружиться.
— Как, мне опять придётся кружиться? — изумляюсь я, вспомнив свою прошлогоднюю выходку.
— Я уверен, что Цезарь попросит тебя об этом. А если нет — предложи сама, только не сразу. Сохрани это для твоего gran finale[7], — наставляет Цинна.
— Подай-ка лучше сигнал, когда мне начинать, — говорю.
— Хорошо, ладно. У тебя есть какие-то заготовки для интервью? Я так понимаю, Хеймитч предоставил вас обоих самим себе.
— Нет, ничего у меня нет, пускаю всё на самотёк. Самое забавное, что я совсем не нервничаю. — Я действительно спокойна. Как бы там ни ненавидел меня президет Сноу, но капитолийская публика — моя.
