Дорога мстителя - Алексей Алексеевич Доронин
Увидит он дядю Гошу и свою мачеху… и всё! Больше родственников у него там нет. Да и друзей, в общем-то, тоже, если честным быть. Дело он провалил. И то, что оно было невыполнимое, ничего не меняет.
А узнав, какую дозу облучения младший Данилов получил, в поход за горы его больше никогда не возьмут. Так и проживёт он всю жизнь в Заринске, каким-нибудь служащим у правителя Богданова. Или на завод пойдёт работать. Или может, в школу преподавать. К старости станет солидным человеком, почти как отец или дед. Всё это почётно, но всё – не то.
Поэтому лучше идти дальше. И тут он увидел слёзы у Лены на лице.
(Где, блин, ещё могут быть слёзы, если не на лице?).
Ни разу он не видел её плачущей.
«Думает, сгину», – рассудил он.
И тут же вспомнил реплику Пустырника: «У женщин такое часто бывает. Так они устроены. Эмоций в них больше, чем логики. И это хорошо. Иначе бы они нас давно всех к чёрту выгнали…».
А может, расстраивается, что картошку копать придётся без него? И за скотиной ухаживать, и за спиногрызами следить? Хотя не останется она совсем одна.
– Я, может, ещё вернусь. Сделаю своё дело и вернусь, – произнёс он и попытался её приобнять, но выглядело это так, будто просто положил руку на плечо. Не оттолкнула, но и не расслабилась, осталась напряжённой, плечи чуть вздрагивали.
Естественно, соврал. Неумело, коряво. И бессмысленно. «Ага, вернёшься ты, как же! Да через неделю забудешь, как меня зовут», – всхлипнула Елена.
А он подумал, что, скорее, получится наоборот.
Ничего. Она молодая, симпатичная. У неё жизнь впереди. Обычная, как у всех людей. А у него… он это всегда чувствовал… не будет такой жизни. Детство оборвалось, юности, считай, не было, взрослость приходит непонятная, а про старость и заикаться не стоит.
Поэтому и не надо впутывать никого в то, что ему предстоит.
Вечером приготовили праздничный ужин. Были вареники с картошкой и мясом, были разные салаты. Почти как дома. Младший пытался вспомнить маму, но не смог. Всё смутно, будто занесено песком.
Поели, чуть выпили браги.
Утром прощание было коротким.
– Удачи, Санька, – сказал старый Ермолаев. – Бог в помощь. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
А сам посмотрел на козий череп.
– Бог даст, тебя не убьют, пацан, – хлопнул Сашу по плечу Денис.
И другие братья руки пожали.
А Лена, стоявшая чуть в сторонке, смотрела печально, и это была печаль за себя остающуюся, а не за него уходящего. Спасибо и на том, что не стала больше реветь или как-то ещё давить на психику.
Хотя нет. Немножко попыталась. Но не у всех на глазах. Однако всё было решено.
* * *
У Виктора, старшего над их маленьким караваном, была кожаная кепка, приплюснутая, как блин. Из-под неё виднелись красные оттопыренные уши, чуть поросшие, как травой, седеющими волосками. В жару кепка менялась на потрёпанную панаму.
Ещё тезка тирана постоянно или курил махорку или лузгал обжаренные семечки, сплёвывая шелуху сквозь щербатые зубы. И примерно раз в час прикладывался к фляжке. А ещё доставал Младшего подколками на тему отношений с женщинами и плоскими шуточками.
Женщин возчик любил. На привалах мог до бесконечности рассказывать, в какой деревне у него какая, показывая руками объёмы и цокая многозначительно. А над Сашей подтрунивал, так как явно слышал про его скоротечные отношения с дочкой Ермолаева.
Младший уже встречал таких мерзких людей. Их тянет язвить, когда человеку хреново и он хочет побыть один. А ему сейчас как раз не очень хорошо, Саша опять начал всерьёз задумываться, не гонится ли он за иллюзиями и не борется ли с ветряными мельницами?
Второй повозкой, которую сам «рулевой» иногда называл «каретой», управлял немолодой мужик в ватной фуфайке (видимо, мёрзли старые кости) с диковинным именем Никодим. Чаще его величали Дим-Димыч, он тоже дымил как паровоз и на привалах понемногу вливал в себя полупрозрачное пойло из большой пластиковой бутылки с мерными делениями. Кстати, видимо, выражение «знать меру» происходит от такой тары. Дим-Димыч сам не лез к Саше с разговорами. Он пел. Чаще всего – про то, как какой-то глухой ямщик замерзал в безлюдной степи. Иногда заводил заунывно: «Ты неси меня, река, да в родные мне места… Ги-де жи-и-ивет мая кра-а-аса. Голубые у неё глаза…».
Видимо, обе песни были народные. Саша раньше их не слышал.
«Водитель» третьей телеги не шутил, не пел и не пил. Саша про себя называл его Молчун. Спокойный, основательный, уверенный в себе, Молчун сразу понравился Саше, но после одного случая парень зауважал его ещё больше. Однажды на привале тот осадил Виктора, надоевшего Данилову-младшему своими подколками хуже горькой редьки. «Ты, Витёк, чего до парня докопался? Нашёл себе по силам?». Старшой вскинулся: «Тебя забыл спросить! И не Витёк, а Виктор Иванович». Молчун, не повышая голоса, припечатал: «Баб своих учи, как им тебя называть. А от пацана отстань». Саша сидел, не поднимая глаз, как будто не о нём шла речь. С одной стороны – немного неприятно, что его назвали пацаном… С другой – он был очень благодарен Молчуну: настолько ему надоел этот гаденький полупьяный Виктор, что он быстро напомнил себе, что ему ещё нет семнадцати, и в глазах этих мужиков он ещё действительно мальчишка.
К слову сказать, Виктор решил спор не продолжать, проворчал что-то себе под нос, да и успокоился. И на Сашу до конца рейса старался не обращать внимания. А Саша иногда мысленно возвращался к этому эпизоду и думал: «Эх, никогда я не научусь давать отпор всякой сволочи, вот так – с достоинством, не мямля…». Такие мысли и раньше время от времени посещали его, хотя в родной Прокопе умение давать отпор было для сына вождя совсем неактуально. Кто осмелился бы задирать его в открытую? Так и рос он – на особом положении. А ведь ему было с кого брать пример, но, к сожалению, отец всегда был слишком занят. Рядом с Сашей постоянно находился дедушка, а он был из другой породы. Умный, смелый, но слишком мягкий, бесконфликтный. Такой – немного как кот Леопольд.
Ещё были в их маленьком отряде два брата, выполнявшие роль «охраны». Саша называл их (опять же про себя) «двое из ларца, одинаковы с лица». Близнецы
