Алексей Евтушенко - Человек-Т, или Приключения экипажа «Пахаря»
– Любое могущество ограниченно, – ответил я важно. – Даже моё.
– О! А ты стал могущественным? Что-то раньше я за тобой этого не замечала.
– Всё меняется, знаешь ли…
– Ой, как ты меня заинтриговал… Расскажи немедленно, а то я умру от любопытства!
– А вот я что-то раньше не замечал за тобой особого любопытства.
– Все женщины любопытны, – авторитетно заявила Маша. – В той или иной степени. Опять же степень их любопытства зависит от конкретной ситуации и сиюминутного настроения.
– А наша конкретная ситуация и твоё сиюминутное настроение…
– Да. Способствуют. Любопытство меня прямо-таки распирает.
– Чего не сделаешь для любимой женщины, – вздохнул я. – Хорошо. Я могу тебе рассказать, но, боюсь, ты всё равно не поверишь.
– Так-так! Накал интриги достиг запредельной температуры.
– Ладно, была ни была. Всё равно когда-нибудь на это нужно было решиться.
И я рассказал Маше все с самого начала. Слушала она внимательно, не перебивала, но по её весёлым глазам я видел, что принимает она мои россказни за обычную журналистскую шутку-розыгрыш. Впрочем, я и не рассчитывал, что она мне так вот сразу поверит. С какой стати? Лично я бы точно не поверил, как не поверил в кафе тому бывшему физику, собутыльнику на час, поведавшему мне историю про своего деда. Не поверил. И меньше чем через полчаса убедился, что полуспившийся физик говорил чистую правду.
– Хорошо, когда кто врёт весело и складно, – процитировала Маша из «Василия Теркина», когда я закончил. – Спасибо, дорогой. Ты не только меня вкусно угостил, но ещё и чудесно развлёк. Правда, мне понравилось. Слушай, ты рассказы писать не пробовал? По-моему, у тебя должно хорошо получаться. И вообще, разве любой журналист не мечтает стать писателем?
– Ну… я, конечно, думал об этом. Но все как-то недосуг. Писатель – это слишком серьёзная профессия. Думаю, что я ещё внутренне не готов.
– Не готов он… Лермонтов до твоих лет вообще не дожил!
– Ага. А Шолохов уже давно «Тихий Дон» написал.
– Вот именно!
– Каждому своё время, Машенька. И своё место. Да и глупо, согласись, проводить лучшие годы за письменным столом, то бишь компьютером, с моими теперешними способностями.
– Это какие же у тебя способности? Нет, я, конечно, нисколько не сомневаюсь в твоих талантах, но…
– Как это «какие способности»? Я же только что тебе все рассказал!
– Ну да, я же и говорю, что рассказчик ты замечательный.
– Нет, ты не поняла. Всё, что я рассказал, чистая правда и ничего, кроме правды. И, если хочешь, я могу тебе это доказать. Прямо сегодня.
– Сейчас? – прищурилась Маша.
– Ну, не здесь же! Боюсь, нас не поймут. Давай расплатимся и выйдем погуляем на воздух. Там и докажу.
– Ну хорошо. А что мне будет, если фокус не получится?
– А что бы ты хотела?
– Большой букет роз. Красных. Тем более, что ты давненько мне их не дарил.
– Замётано.
Мы отыскали пустую скамейку в сквере неподалёку.
– Вот, – предложил я. – Можно здесь. Народу мало, и кусты кругом. Никто нашего исчезновения не заметит. А если и заметит, то все равно глазам своим не поверит.
– Что значит «нашего исчезновения»? – приподняла брови Маша.
– То, что ты отправишься со мной. Чтобы потом не говорила о всяких там фокусах и трюках. Своими глазами все увидишь и руками потрогаешь. Ну, готова?
– Подумаешь, напугал…. А вот готова! – засмеялась Маша.
– Ну, тогда держись крепко, – предупредил я и обнял её за плечи. – И закрой глаза. Откроешь, когда я скажу.
– А с открытыми нельзя?
– Льзя. Но тогда пропадёт эффект сюрприза.
Можно было, конечно, отправиться в Париж. Или, например, к тому же озеру Лох-Несс. Но я выбрал военный городок своего детства – место, куда меня забросило самый первый раз…
– Открывай, – сказал я, продолжая обнимать её за плечи.
– Ой… Что это?
– Речка. Лес. Небо. Мы на Украине, недалеко от Житомира. В этих местах прошла часть моего детства.
Это может показаться странным, но Маша как-то быстро поверила, что все это не гипноз и не ловкий фокус. А поверив, не преисполнилась восторженного любопытства и неуёмного энтузиазма, а, наоборот, вроде как погрустнела и опечалилась. Впрочем, речка моя и лес, тронутый первыми красками осени, ей понравились.
Здесь, действительно, было красиво. Мы побродили немного по берегу (в городок, знакомиться с Женькой Микуличем, решили пока не ходить – не то было настроение, да и не хотелось мне пока доказывать Женьке, что все рассказанное ему мною в ту ночь, чистая правда), подышали вкусным, совсем не похожим на московский, воздухом, дошли до переката, через который мы, мальчишки, перебирались когда-то на лесной левый берег за грибами и ягодами и вернулись обратно. Сразу в мою квартиру, чтобы не пугать случайных прохожих.
Следующие четыре дня прошли спокойно. В том смысле, что я, продолжая эксперименты со своим даром, неожиданно понял, что начинаю к нему привыкать. Нет, мне по-прежнему было интересно побывать везде и всюду, но сам факт перемещения уже не вызывал во мне тех чувств, которые я испытывал в самом начале.
Пользуясь системой веб-камер, я побывал там, где всегда мечтал побывать. Дышал водяной пылью Ниагары и с колотящимся сердцем заглядывал в бездну Великого Каньона. Сидел, попивая баночное пиво и покуривая сигаретку, на каменных скамьях Колизея. Бродил по кажущимися удивительно знакомыми и родными улочкам и площадям Иерусалима. Задрав голову, с благоговением оглядывал удивительные башни и порталы собора Саграда Фамилиа великого Гауди в Барселоне. Купался в тёплых морях и океанах, ел экзотические блюда, пил незнакомые вина и дивился разнообразию мира. Поначалу. Но уже к концу второго дня, сидя на открытой террасе какого-то парижского кафе за чашкой кофе, я понял, что эти кенгуриные скачки по шару Земли мне начинают надоедать. Любой мужчина (ну, или почти любой), наверное, хоть раз сидел перед телевизором и бездумно переключал каналы, скользя взглядом по обрывкам новостей, сюжетов, эпизодов, ток-шоу и клипов, улавливая слухом и тут же забывая чьи-то слова, какие-то звуки и шумы, осколки музыкальных фраз. Вот нечто подобное испытывал тогда и я. Только не экран телевизора мерцал передо мной, а самая, что ни на есть, реальная жизнь. Но только я выпадал из этой жизни. Праздный наблюдатель – и только. Даже не наблюдатель, а так, любопытствующий зевака, – огляделся, послушал, понюхал, дотронулся рукой, выпил кружку пива (чашку кофе, бокал вина, рюмку крепкого) и поскакал дальше.
Конечно, любая мечта требует исполнения. Не исполнившаяся мечта похожа на безответную любовь – так и щемит до конца жизни. Но одно дело щёлкнуть пальцами и мгновенно оказаться на вершине и совсем другое – упорно идти сквозь лёд, усталость и отчаяние к этой вершине долгие дни и, возможно, годы, чтобы, достигнув, понять: не только в покорении этой вершины счастье, главное счастье в том, что ты достиг какой-то вершины внутри себя и теперь готов идти к следующей. К достижению любой цели ведёт свой путь. И путь этот надо пройти от начала до конца, чтобы понять, стоишь ли ты этой цели. И стоит ли эта цель тебя.
Но не всё ещё было проверено и не все соблазны преодолены. Именно поэтому вечером второго дня я созвонился со знакомым костюмером с Мосфильма, а утром третьего, одевшись по моде десятых годов прошлого века, отправился в Москву. В лето 1912 года.
Воспользовался я все теми же номерами журналов «Советское фото» за 1975 год. Точнее одним из номеров, в котором были помещены очень чёткие и качественные (впрочем, в те времена серебра не жалели, да и технология съёмки была совершенно иной, так что все фотографии были качественными) снимки старой Москвы.
Да. Вот это было настоящее потрясение. Конечно, я был несколько подготовлен к нему недавним путешествием в таёжный посёлок 1974 года, но… именно, что несколько. Тридцать с лишним лет назад и почти сотня… между ними – эпоха, пропасть, в которой исчезли миллионы и миллионы душ со всеми их надеждами, любовями и верой в лучшее. Не годы – спрессованные века пролегли между этими датами. Эх, Россия…
Это была не просто другая Москва. Это была Москва другогомира, и мне в какой-то момент, в самом начале, даже показалось, что я не на Земле, а на какой-то иной планете. Очень похожей, но иной. Ходящей по кругу вокруг иного солнца за тысячи световых лет от моей родной солнечной системы. Дома, воздух, лица прохожих… Особенно лица и глаза. Не сливающиеся в одну массу, нет. Каждое – отдельно. Каждое – индивидуально. Каждое со своим выражением.
И ещё звуки. Не постоянный шум и гул мегаполиса, нет. Цоканье копыт по мостовой, крики разносчика газет, треск мотора одинокого авто, чей-то густой смех и отчётливый скрип сапог идущего навстречу городового…
И ещё запахи. Пахло кожей и смолой, конским навозом и свежевыпеченным хлебом, струганным деревом и человеческим потом, дымом и кофе и чем-то ещё – полузабытым или даже вовсе неизвестным. Если бы я взял с собой какую-нибудь знакомую собаку, она, наверное, сошла бы здесь с ума.
