Петр Воробьев - Разбой
– В Альбе-то остались ещё тшор-рные Йен-Абр-роах-хи, как мы? – спросил схоласта Фроаг, когда лётчик уже опустился на своё сиденье.
– Таких, как вы, не встречал, – ответил венед.
Глава дюжина. Тропа через Кейтов перевал
«Схоласт, так сиди в башне из серебра с мамонтовой костью, да постигай истоки всех вещей. Занимайся, чем отведено, в чужое дело не лезь. Особенно если за тебя уже словил пулю кто-то, чьё ремесло и было ловить чужие пули – какой ещё знак нужен? Так нет, вместо того, чтоб остановиться да задуматься, надо лезть невесть куда, мол, чужую беду рукой разведу, а самому и невдомёк, что надо сперва от своих бед избавиться, и подумать о собственном пути в круге земном. Иначе и другим не поможешь – всё равно как один упавший не может поднять другого. Потом, кто ж так поводья держит»?
Примерно такие соображения успели возникнуть в голове кавского поединщика Овсяника, сына Крука, пока он не поймал себя на том, что сосредотачивается на недостойном сосредоточения, и сам собой не возмутился. Возмущение в свою очередь нарушало внутреннюю безмятежность. Надлежало осознать ущербность этого чувства и его отринуть, но не во гневе, а благостно, постигая всё вокруг, но не строя в ходе этого постижения словесных подмостков, загораживающих свет сияния самородка истины.
Тем временем, Самбор сын Мествина вместе с поводом прихватил прядь шерсти своего лохматого скакуна, тот, насколько позволяла мощная шея, повернул голову к пришельцу – мол, не видишь, я не конь, я знаю, куда иду? И то, на пути не встречалось и особенных распутий из сказочного разряда «Прямо пойдёшь, слона потеряешь, налево пойдёшь, кал слоновий найдёшь, направо пойдёшь, под слона попадёшь» – справа, на восток, заснеженная скала, где из расселин местами пробивались сосновый стланик и горная рябина, слева, на запад – пропасть, на дне которой бурлили частично скрытые льдом воды Крода-кыга, северного притока Туая, распространяя клубы замерзавших в воздухе брызг и чистую влажную стылость. Слону (или мамонту) хоть есть где протиснуться, то уж точно негде потеряться. Эта топография совершенно не останавливала избыточно говорливого пришельца в его рвении непременно направлять движение. Вот на чём следовало бы и сосредоточиться в размышлении: смертным кажется, что они могут определять ход событий, даже когда выбора у них не больше, чем у яка на горной тропе. Такое заблуждение порождает тщету, а тщета гонит благость.
– Выходит, сересские баваны[193] сами над собой учинили, что тонкие тролли сделали с толстыми? – переспросил схоласта Ингви штурман, ехавший за Самбором и впереди Овсяника.
– Так что ж тогда сделали тонкие тролли? – вместо ответа уточнил схоласт. – Тебе-то, как ямту[194], должно быть в подробностях известно…
– И ты не всё в земном круге знаешь! – обрадовался штурман. – Многим ведомо, что войну троллей выигрывали толстые, но мало кто знает, что их вдогон за тонкими извело.
– Не «Емшан»? Он в те ж края низринулся? – громко спросил Чачамокож оруженосец.
– Чуть западнее, – тоже повышенным голосом объяснил Ингви. – Осадки больше в Студёное море снесло. Говорят, оттого летучие акулы и рогатые киты пошли, но троллям-то как раз всякие изотопы отроду были только в пользу – сам тролль-камень неспроста так зовётся!
Поскольку собеседники ехали один позади, другой впереди Волопёра (так звали Овсяникова тура), им приходилось только что не перекрикиваться через степенно ступавший холм, покрытый полуаршинной порослью голубовато-сивой шерсти и дополнительно увеличенный разнесённой бронёй доспеха. По внешним листам скатывались капельки воды, отливавшие бирюзой. Синие туры славились остротой слуха, но зверь совершенно не обращал внимания на вопли, в чём следовало брать с него пример.
– После смерти Снеда из Этнедаля, в конунги метили пятеро фледертроллей[195], прозванные Волосатый, Земляной, Каменистый, Голодный, и Моржовым Мясом Одетый… – продолжал штурман.
Тролли земного круга, согласно преданиям, отличались долголетием и безобразием, что могло свидетельствовать о том, что в предшествовавших воплощениях, их духи обитали в одном из вышестоявших Девяти Миров, но отпали от благости, предпочтя поиску неяркого и нетленного погоню за блёстким и скоротечным – в противоречие мифам северо-запада, утверждавшим, что тролли пришли из нижнего мира, называемого Тролльхейм.
– Здесь прямо? – перебил Самбор.
От тропы отделялась тропка поменьше, вверх и вправо. На развилке стоял не камень с трилеммой[196] про слона, а небольшое – где-то по брюхо Волопёру – изваяние с изображением мужа с мешком в правой руке, левой поддерживавшего под локоть жену с корзинкой. Помимо указания направления, божки дороги отгоняли злых духов и призывали задуматься о том, откуда, куда, и зачем ты держишь путь. Перед изваянием имелась и небольшая каменная чаша, где можно было при желании что-нибудь возжечь, сейчас наполненная снегом.
– Погоди, – Ингви принялся возиться с частично застеклённой плоской коробкой электронной карты, якобы высвечивавшей чертёж окрестностей и своё (то есть коробки) в них положение. – Направо – к Осорь-горе…
К тому же заключению быстрее и проще было бы прийти, прочтя надпись «Осорь →» на каменном прямоугольнике под обутыми в плетёные каменные лапти ногами божков, но самый лёгкий путь – не всегда правильный.
– Что там? – спросил Самбор.
Свет в коробке погас.
– Дай неонку заменю, – штурман неловко пристроил карту к луке седла и принялся искаться по многочисленным сумкам.
– Озеро, источники, воды жаркие, – снизошёл до объяснения Чачамокож. – Подале – Санту-дол.
– А прямо?
– Кейтов перевал. За ним – тот же дол, токмо пути рёста вверх да полторы вниз.
На тропе сверху снежный покров был потревожен полузанесёнными следами. Синий тур взглянул вправо, расширив ноздри.
– Самбор, Ингви, путь дайте, – Овсяник тронул турий бок левым коленом. – Копьё.
Приняв поданное Чачамокожем оружие, кавский поединщик отправился расследовать, не таится ли справа угроза, поглядывая и по сторонам, и вверх. За утёсом открылся поворот. На запорошённых крутых ступенях, вырубленных в скале, жалась друг к другу кучка снежных обезьян. Сами по себе обезьяны не были неожиданностью – они часто зимовали в горячих источниках, проводя время в поедании побитых морозом персиков, играх, и взаимном поиске блох. Некоторые учителя даже использовали образ снежной обезьяны как пример благостного существования, не обременённого заботами и страхом. Настораживали два обстоятельства. Во-первых, почему обезьяны не сидят в тёплой воде, а мёрзнут на лестнице? Во-вторых, в круге земном трудно было бы сыскать семерых тварей безблагостнее, чем эти обезьяны – со свалявшейся шерстью, дрожащими конечностями, и голодными глазами. Одна из них сделала несколько шагов в сторону синего быка, села на корточки, и просительно протянула лапу.
Не переставая огладываться по сторонам, свободной от копья рукой Овсяник открыл одну из крышек доспеха, залез в седельный вьюк, наощупь развернул лежавший на самом верху плат, и вытащил один из свёрточков, скрученных из вымоченных в уксусе виноградных листьев. Внутри находилась умеренно сдобренная приправами смесь овощей и разварного пшена, любовно приготовленная Ружаной, Венешкиной бабушкой, в Каве. Отринув мысль о том, стоит ли делиться таким замечательным угощением с незнакомой полудохлой обезьяной, как недостойную, поединщик бросил голубец, так что он упал в снег в паре вершков от животного. Страдание зверей заслуживало не только размышления о его непростых причинах, но и действенного сочувствия. Сзади послышались шаги и дыхание яков – Чачамокож, Гамчен, второй оруженосец и знахарь в учении, а за оруженосцами – Ингви, которого вообще-то не просили следовать за Овсяником. Что-то твёрдое и ломкое шмякнулось о камень. Хрустнуло стекло.
Поединщик на миг оглянулся. Ингви с печалью созерцал лежавшую посреди тропы в куче навоза электронную карту, на которую успел и наступить, и навалить як Гамчена. Самбор остался у развилки, стрела на тетиве блочного лука. Впереди, у подножия ступеней, обезьяна неуверенно рылась в снегу. Схватив голубец, она не бросилась его пожирать, а осторожно надкусила. Съев примерно треть голубца, животное понесло остальную часть товарищам. Возможно, правда в словах учителей про благость снежных обезьян не только имелась, но и была глубже, чем очевидное заключение, навеянное простотой их бытия. Овсяник задумался о том, не послать ли Гамчена обследовать зверюшек, но обезьяна с голубцом, словно читая его мысли, обернулась, предупреждающе оскалила клыки, и хрипло застрекотала. Многих зубов недоставало, а уцелевшие покрывал тёмный налёт.
