Генри Лайон Олди - Рубеж. Пентакль
Да, конечно! Я попытался говорить с ним на языке, неведомом в его Сосуде. К тому же он молод, а только с годами приходит мудрость.
– Двойник – это ты, чья душа столь сходна с моей. Смерть – девушка, которую ты знаешь. А Пленник… О нем я и хочу спросить. Кто он?
Снова молчание. Внезапно я пожалел об этом разговоре. Уже много лет я пытаюсь разобраться в себе. Чем мне поможет мальчишка, заживо сгоревший в пламени последней мольбы?
Чем я сам помогу себе?!
– Пленник… Ребенок, за которым меня послали?
– Да…
Вспомнились глаза – страшные, недетские глаза, способные ввергать душу в пучину чужой памяти. Я не верю в чертей, которых боятся глупые гои. Но в тот миг я был готов поверить даже в рогатых бесов.
– Князь выбрал меня, чтобы доставить ребенка в наш мир. Думаю, он – княжеский родич. Может быть, внук.
Я не поверил. Внук мелкого князька пересекает Рубеж, пронзая границы сфир?
– Но князь… Он не просто человек. И, может, не человек даже. Ты знаешь о духе, который может жить и в камне, и в людской плоти? Жить – а потом менять того, в чье тело вселился?
Я понял, что стою на берегу реки. Но на другую сторону не перебраться – поздно. Двойник узнал что-то важное, краешек тайны, неясной пока и ему самому.
– Ты услыхал, что хотел? Если да, то отпусти меня.
Он прав. Я открыл глаза, чтобы на миг отдохнуть от беспощадной белизны. Я ничего не узнал и уже не узнаю. Хлеб Стыда на сей раз не достался мне.
– Прости. Я побеспокоил тебя, Двойник. Уходи – и прощай!
Белесый кокон дрогнул. Пленная душа – черная косточка – подступила к самым краям, вновь сжалась.
– Я уйду. Но сначала ответь. Ты понял, что случилось с тобой – и со мной?
Он тоже любопытен. Как и я. Много лет хотелось понять – пока не открыл я первые страницы великой Книги.
– Хорошо! Слушай, Двойник! Не знаю, понятны будут ли тебе мои слова, но скажу, как вижу… Многие дети гибнут, моля Святого, благословен Он, о Мести и Силе. Многие – и от них остается только прах. Но ты и я родились не случайно. Каждый из нас нес на плечах бремя, еще непонятное нам, но важное для родного Сосуда…
– Да…
В его беззвучном голосе – боль. Я вновь вспомнил видение – беззащитный мальчик перед убийцами в стальных латах.
– Я – простой мальчишка из маленького городка. Не знаю, кем бы я стал, но отец надеялся, что я буду великим цадиком, учителем Торы и, может быть, продолжателем самого бар-Йохая, да пребудет с ним Б-жья благодать! Он говорил, что именно мне суждено разбудить Дремлющего Льва…
Я оборвал себя, заставив замолчать. Что этому пришельцу до моего народа, до его великой и страшной судьбы? Это – моя боль.
– Когда случилась беда, мне было двенадцать лет. Возраст, когда Зерно Души готово прорасти и заполнить Оболочку. И когда Смерть подступила ко мне, я воззвал – и меня услыхали. Зерно проросло, но не так, как задумывалось. Мне даровали другую Душу и другую Судьбу. Я просил о Мести – и мне было дано это право…
…Говорить дальше не было сил. Мокрая дорога, запах горящей плоти, веревки, впивающиеся в запястья…
– Мне тоже было двенадцать, – его голос звучал спокойно, но где-то в глубине по-прежнему звенела боль. – Я родился, чтобы сделать что-то важное. Что – не помню. Но мне было даровано другое – право побеждать. Побеждать – не даруя смерть…
Я невольно усмехнулся – горько, беззвучно. Вот даже как!
– Ты счастливей меня, Двойник! Мне даровали иное – право мстить, но не миловать. Я – Смерть и буду ею, пока моя Смерть не придет за мной.
Молчание. Белый кокон начал терять очертания, растворяться на сверкающем фоне. Двойник уходил, и мне незачем было его держать…
– Прощай! – прошептал я одними губами. – Да пошлет тебе Святой, благословен Он, покой, недоступный мне!..
* * *Свечи гасли, белые линии на полу потемнели, становясь обычным рисунком. Космос исчез, осталась неровно начерченная шестилучевая звезда.
Все…
Я медленно опустился на колени, закрыл лицо руками. Что я узнал? Почти ничего. Путь, подсказанный мне Пленником, никуда не привел. Жалко сил, потраченных впустую. Почему-то думалось, что Пленник и станет Кевалем – проводником в Сосуд, где я смогу разорвать страшную паутину своей судьбы.
Нет! Уже не смогу!
Перед глазами вновь встал горящий сад, горло запершило от жирного густого дыма. Кем ты должен был стать, Двойник? Великим ученым? Великим правителем?
Ты не стал – как и я.
Только у меня не было сада, не было дома с колоннами из розового мрамора. Маленькая хибарка на окраине Умани, вишневое дерево у входа, единственный лапсердак с заплатками на локтях, доставшийся от щедрого дяди Эли…
– …Ваш сын станет великим учителем, уважаемый ребе Иосиф! Может быть, даже наставным равом в самом Кракове! Хотел бы я, чтобы мои великовозрастные балбесы понимали Тору хоть вполовину так же, как и он. А ведь вашему сыну, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, только двенадцать!..
…Да, мне было только двенадцать, когда проклятый Зализняк ворвался в Умань.
Отец не верил – и отказался бежать. А потом стало поздно. Мы успели выбраться из северных ворот, но только для того, чтобы наткнуться на очередную гайдамацкую ватагу, – люди Зализняка спешили в горящий, гибнущий город.
– …Хлопцы! Глянь! Так то ж жиды! А ну, робы грязь!..
Отцу повезло – он упал сразу под ударами шабли. Повезло и матери – ее проткнули острой косой. И Лев Акаем, жених сестренки старшей, погиб без мучений – бросился на врагов и упал бездыханным.
Нам повезло меньше – мне, сестрам, братьям.
Лея, младшая, умерла быстро – уже под третьим или четвертым ублюдком, терзавшим ее юное тело. А Рахиль жила долго – и все кричала, кричала… кричала.
Пока одни убивали сестер, другие разжигали костер. Дрова разгорались плохо, недавно прошел дождь…
– А ну, говорите, жидята, где ваш батька червонцы запрятал?..
Голые ноги – в костер…
Страшный дух горящей плоти.
И крик…
До сих пор он стоит в ушах, этот крик!
Сначала умер Ицык, младшенький, затем – Шлема…
Потом замолчала Рахиль – страшная, непохожая на себя. Кто-то взмахнул шаблей, поднял ее голову, насадил на пику. На меня взглянули широко раскрытые пустые глаза…
Веревки впивались в запястья. Я знал – смерть рядом. Но страх исчез, остались лишь ненависть – и жуткая, рвущая душу жажда Мести.
За мою семью. За мой народ. За себя.
Ухмыляющиеся рожи подступили ближе, кто-то плюнул в лицо.
– А вот и мы, жиденок! Ну, может, ты чего скажешь перед тем, как сдохнешь?
И тогда воззвал я к Небу, к низкому, покрытому тучами Небу.
К Нему!
К Б-гу Авраама, Ицхака и Иакова, к Г-ду народа моего.
…Темным пламенем вспыхнули веревки. Вспыхнули – упали. Рука рванулась вперед, вырывая чью-то шаблю…
– …Твое желание услышано, Иегуда бен-Иосиф! Да будет так! И знай, что жалеть уже поздно! Ты станешь Смертью, Мстителем за свой народ, пока не встретятся Смерть, Двойник и Пленник. И да будет так!..
И вот они – встретились.
Ярина Загаржецка, сотникова дочка
В последние дни Ярина редко заходила в отцовский дом. Что там делать? Пусто, тихо, комнаты заперты, из всей прислуги – вечно сонная Глашка, которую никогда не застанешь на месте. Ночевать – и то страшновато, словно в детстве, когда из всех углов темной комнаты начинают лезть упыри с чертями, и Черная Рука над кроватью нависает. Особенно после страшных баек языкатого Хведира – уж он-то старался!
Но этим вечером довелось и залу открыть, и камчатой скатертью стол устелить. Глашка, так и не проснувшись до конца, выставила зеленую бутыль с рейнским, да филижанку с варенухой, да знаменитый мед, что был сварен еще покойной супругой сотника Логина.
И к этому – угощение, как водится. И зубцы, и путрю и борщ-квашу, и шулики. Есть чем брюхо потешить!
А все потому, что гости. Вернее, один гость – пан Рио.
Виделись они, понятно, каждый день, но Ярина обычай помнила. Раз она – наказной сотник, то тех, кого на службу берет, должно домой пригласить да угостить от души. А пан Рио – не обычный сердюк. И роду зацного, шляхетного, и прибыл издалека.
Девушка и пана Крамольника пригласила, да лекарь отговорился. Не иначе усидеть в кресле не мог. Оно и ясно – знатные канчуки у Павки Гончара!
Итак, гости. Ярина была не одна, а с Хведиром, и Агмет тут же – за креслом ее стоял, брови хмуря. Все по обычаю, разве что гарматного салюта после здравиц не учиняли. Впрочем, пили мало, да и к угощению едва притронулись (Глашка, по такому случаю нацепившая новую керсетку вкупе с ненадеванной шапочкой-кибалкой, даже обиделась). Не до того – Хведир-Теодор молчал, Ярине говорить не хотелось, а пан Рио хоть и улыбался, стараясь хозяйку беседой увлечь, да тоже, видать, к веселью был не сильно расположен.
