Александр Сивинских - Конклав ночи. Охотник
– Куда?
– К машине. Обнюхаешь там все. Авось что-нибудь почуешь.
– Нашел собачонку, – пробубнил Игнатьев, но все-таки подчинился.
Мы выбрались из тира, прошли через двор, где уже не осталось и следа тухлой вони от сгинувших упырей, через вечно распахнутую калитку, чьи петли намертво заржавели еще в прошлом веке, и оказались на улице.
Машину я оставил под фонарем, так что света хватало. Во всяком случае, мне. Игнатьеву свет был без надобности.
Недовольно бормоча, он осмотрел «УАЗ» снаружи, перетряхнул вещи в багажнике, заглянул под сиденья, под коврики и в сумку с инструментами. Отхлебнул из термоса с квасом тетки Татьяны (придется вылить, огорчился я) и из канистры с водой для умывания. Особенно тщательно он изучал оружие и доспехи. Напоследок запустил руки в «бардачок», долго там шуршал и наконец выудил листок бумаги.
– Что это, Родя? – зашипел он, потрясая находкой.
– Вроде штрафная квитанция, – сказал я с сомнением. – Если перестанешь махать, как флагом, скажу точнее.
– Вижу, что квитанция. На обороте что?
Игнатьев расправил передо мной бумажку, словно либеранутый на всю голову оппозиционер – самодельный транспарант «Долой русский коммуно-фашизм!».
– А, – сказал я с облегчением, узнав рисунок Эмина. – Так это подарок одного деревенского Пикассо. Произведение искусства, молниеносный шедевр. Скоро миллион будет стоить. Дай-ка сюда, пока не порвал.
Я протянул руку. Игнатьев оскалился и отпрянул.
– Да успокойся ты, он не из подвала.
Старик отскочил еще дальше, затем вдруг развернулся и, припадая на левую ногу, побежал к тиру. Чересчур медленно, для того чтоб удрать от меня или Мурки. Росомаха вопросительно взглянула мне в глаза.
– Да ну, не выдумывай. Сам догоню.
В несколько прыжков я поравнялся с Игнатьевым и толчком в плечо сбил с ног. Он хряпнулся мордой в землю, но тут же перевернулся на спину и начал лягаться, не желая подпускать меня к своему драгоценному телу. Рисунок он прижимал обеими руками к груди.
– Кирилыч, ты свихнулся? – спросил я сочувственно. – Вставай, пока простатит не заработал.
– Сопляк долбаный! – со свирепым упрямством завизжал он в ответ. – Кого обмануть хочешь? От этого рисунка так и разит патриархом. Кто тебе его подарил?
– Мальчишка.
– Что за мальчишка? Где он сейчас?
– Спит, наверно.
И тут до меня дошло, какой подарочек я вынес из подвалов Высокой Дачи. На своем горбу.
* * *Портить отношения с Игнатьевым страшно не хотелось. Он был мне нужен, нужен как владелец единственного ключа, или кода, или бог знает чего неведомого, открывающего доступ к подлинной Книге Рафли.
Конечно, самым простым и естественным выбором было навсегда забыть о существовании отреченной Книги, предоставив высшей упыриной сволоте свободу разбираться с ней самостоятельно. Уверен, я получил бы огромное удовольствие, наблюдая с безопасной дистанции, как они изводят друг друга в погоне за вожделенным фолиантом. Столкни противников лбами, дождись, пока ослабеют и обескровеют, а после добей выживших – не это ли главнейший принцип верной победы?
По большому счету, мне и на Эмина было плевать. Тем более что того кудрявого Пикассо, которого я знал, больше не существовало. Вместо него уже несколько часов жила тварь, враждебная человеку на уровне инстинкта. Считающая человека едой. Ну открестится от него Рыков, не получив обещанный мной Кодекс. Ну разорвут члены Конклава Ночи, сочтя недостойным высокого звания человекообразного клопа. Мне-то что? Неужели мир станет гаже, чем сейчас? Лучше он станет, лучше.
Однако, вопреки доводам разума, вопреки логике и даже, черт побери, вопреки инстинкту самосохранения, я жаждал получить эту поганую книжонку.
Не для того, чтоб владеть. Чтобы уничтожить.
Около получаса потратил я, убеждая Игнатьева, что его подозрения беспочвенны, картинку с коровой-купальщицей нарисовал обычный мальчишка. А запах высшего оставила, скорей всего, Ирочка Рыкова, когда я с азартом малолетнего дурачка умчался ловить ее дрессированную упыриху и увел за собой пастухов. Тем более что я и впрямь так думал – ведь рисовал-то Эмин еще человеком. Пришлось коротенько рассказать про многострадальных фермерских коров, министерского жеребца и даже – для достоверности – про интрижку с дояркой Любой. Вскользь упомянул самоубийство Тагира. Умолчал лишь о главном: самочинном обращении Эмина и договоре с Рыковым.
Игнатьев мне не верил. Он прекратил лягаться и шипеть как гусь, а затем и вовсе встал, вернул мне измятый рисунок и отправился подчищать следы набега вурдалаков, но по его напряженной спине, по глухому молчанию было понятно: я все еще на подозрении.
– Ладно, хрен с тобой, – сказал я, устав доказывать, что от ангелочка отличаюсь только наличием неухоженной шкиперской бороды, сломанного носа да габаритами причиндалов. – Сиди в своей норе как сыч, жди следующего прайда. А я сваливаю. Только учти, Мурка спасать твою шкуру больше не прибежит. И я не прибегу.
– Сычи в норах не сидят, – буркнул Игнатьев, швыряя в черный пластиковый пакет комок какой-то мерзости. – Это птицы, кретин.
– Орнитолог херов, – сказал я, развернулся и зашагал прочь.
– А ведь ты меня убивать приходил, Родя! – надрывно, как и следует обличителю непобедимых подлецов, крикнул Игнатьев. – Я это сразу почуял. Почему не убил? Все еще мечтаешь книжечку получить, так?
«Мечтаю. И будь уверен, сам мне ее принесешь».
Не оборачиваясь, я поднял над плечом пятерню, а потом сжал пальцы в кулак. Все, кроме среднего.
* * *Мы с Муркой любим неспешные поездки по ночному городу в открытой машине. Она смотрит на мигающие желтым светофоры, на витрины. Потешно прячется от гремящих поздних трамваев – единственной вещи, которой по-настоящему боится. Слушает мой голос и довольно урчит. Не как кошка, совсем иначе – будто где-то вдалеке происходит грандиозный камнепад, и его отзвуки, пролетевшие через многие километры, собираются и резонируют в росомашьей груди. Я болтаю о каких-нибудь пустяках: пересказываю книги или фильмы, ругаю садоводов и дорожных лихачей, хвастаюсь бабами, иногда напеваю. Бывало, мы колесили так до самого рассвета, счастливые, словно юнцы в предчувствии первой любви.
Жаль, сентябрь скоро закончится, а с ним и сезон прогулок в кабриолетах. Я пересяду в «гранд витару» с аэрографией в виде морозных узоров, среди которых прячутся буквы старославянского алфавита, а Мурка уйдет в лес. До весны. Не знаю, чем она там занимается, да и не особенно стремлюсь узнать.
Низшие угомонятся. Нет, они не впадут в спячку и даже станут заметно агрессивнее, если потревожить, но чувство голода у них притупится, и из логовищ они будут выбираться намного реже.
Работы у меня тоже убавится. Никому нет дела до вурдалаков, ведущих тихое крысиное существование. Зимой их, закутанных в лохмотья и подстерегающих у мусорных баков кошек да собак, гораздо чаще путают с бомжами. Иногда пытаются подкармливать, приносят теплые вещи. Некоторые из сердобольных граждан расплачиваются за доброту собственными жизнями, но лишь в исключительных случаях. Наличие в прайде «сержанта» или «старшины» почти гарантирует отсутствие горячих эксцессов.
Нападают на людей чаще всего одиночки-шатуны или кодлы – временные стайки из двух-трех особей. До весны они доживают редко: отдел «У» не дремлет, расправа с шатунами бывает чрезвычайно быстрой. Выследить их сравнительно просто, а уж на приманку они и вовсе идут как таймень на мышонка.
К сожалению, охота с живцом строжайше запрещена.
Но, знаете, кашлял я на запреты.
Сейчас, впрочем, я беседовал с Муркой не о кинематографе или женских прелестях, а о том, с какой целью вурдалаки нагрянули в гости к Игнатьеву.
– Гастрономического интереса старый пень явно не представляет, – рассуждал я вслух. – Больших запасов крови он не хранит, а сам на роль еды подходит разве что условно. В принципе, можно представить шатуна, который оголодал настолько, что заинтересовался его мослами. Целый прайд – нельзя. Нет, милочка, это ерунда. Да ты и сама так считаешь, скажи?
Поняв, что от нее ждут какой-нибудь реакции, Мурка открыла пасть, но не для ответа, а чтоб зевнуть с подвыванием.
– Фу, – сказал я с укором, – какая вонь. Кажется, без меня ты не чистила зубы. Ай-ай-ай. Ладно, прощаю. Да и речь сейчас не о том. Следующая по порядку у нас идет версия разбойного нападения с целью присвоения имущества. Теоретически тут все гладенько. Но только если не копать глубже, чем на полштыка. Потому что под симпатичной лужайкой – сплошные валуны. В смысле – нестыковки, прости за образную речь. Убийство Кирилыча навсегда закроет доступ к его сокровищам, это ясно даже мне. «А что, если его собирались не убить, а пытать, пока не начнет сотрудничество со следствием?» – спрашиваешь ты. Но кто на такое способен, милочка? Не вижу подходящих кандидатов. Вспомни, Игнатьева терзал целый Конклав. Да не убогий нынешний, а суровый советский, периода позднего сталинизма. Чего добились товарищи краснознаменные нетопыри? Дырки от бублика. А сегодняшний прайд и вовсе шел без патриарха, признания выслушивать было некому. Значит, остается последнее. Все это случайность. Одна большая и абсолютно неправдоподобная случайность. Что ухмыляешься? Не веришь в такие случайности? Превосходно, я тоже. Выходит, чего-то мы с тобой не учли. Или чего-то не знаем. Ну-ка, рассказывай, откуда шла за упырями. От самого логова, перехватила по дороге или еще где. Ась?
