Огибая свет (СИ) - Андрей Евгеньевич Фролов
— Всё это ведь не просто так, верно? — Я демонстративно показал младшего брата «Молота» всем присутствующим. — А до Ночи Переосмысления почти три месяца… Что я упускаю?
Нискирич снова оскалился:
— О, Ланс, мой недоверчивый сын, на Ночь ты обязательно получишь ещё один, не менее прекрасный подарок!
Ритикама мелко фыркнул. Тут же сделал вид, что просто чихнул, и даже вытянул из кармана платок.
— Не ищи подвоха и не мешай своему старику быть добряком, — попросил косоглазый казоку-хетто, смиренно сложив лапы перед мордой и нарочито проигнорировав реакцию настоящего сына. Тут же подмигнул и поделился с нарастающим воодушевлением: — Представь себе, моё хорошее настроение и прилив щедрости не сумели смыть даже новости о перестрелке на твоём крыльце! Потому что я и сам, в своём роде, наконец-то получил чудесный сюрприз!
Разумеется.
Наверное, я должен был догадаться.
Может быть, даже разработать Новый Гениальный План, способный предотвратить случившееся следом…
Впрочем, кого я обманываю? Как о таком вообще можно было догадаться⁈
Нискирич звонко щёлкнул пальцами.
Одна из боковых дверей трапезной мгновенно открылась, и наша необычная компания пополнилась крепким казоку-йодда. А ещё известной мне самкой, обожающей выкрашивать шкуру в синий цвет.
На что это было похоже?
На мощнейший удар в грудину с подломленными рёбрами. На исчезновение ступеньки во время спуска по досконально известной лестнице. На аварийное отключение силового коридора, когда твой фаэтон жарит по нему на скорости сто километров в час…
— Куо-куо, Малыш, — устало кивнула Сапфир.
Попыталась мягко выкрутить локоть из вежливого захвата, но сопровождающий не позволил, сжал когти и заставил стоять спокойно. А ещё у моей верной помощницы была разбита губа…
praeteritum
В этот раз мне везёт застать Ганкону проповедующим. Причём яростно, хоть и не в храме, но в тот напряжённый момент я отчётливо представляю его на настоящем служении. Возвышающегося над коленопреклонёнными, со скрюченными когтистыми пальцами, встопорщенной шерстью и длинными белыми усами.
Не знаю, чем провинились двое юных бедолаг, но когда я вхожу в «Серебряный клык», он рычит на них на пустом от столов пятаке перед барной стойкой. Остальные посетители уважительно раздвинулись в полукруг.
Вытянувшись во весь немалый рост, жилистый Ганкона в красных одеждах нависает над парочкой выпивох, по виду низших сунь-в-лапу мелкой казоку вроде «Клац-клац» или «Рассветных». Они стоят перед Подмастерьем с опущенными головами, скукожившись и подтянув хвосты.
— …В ужасе поднимешь ты глаза на Стаю, узришь оскал Её и поймёшь, сколь страшен может оказаться гнев Её! — шипит тот, вращая глазами. — Падёшь ниц ты, пряча хвост, и будешь молить о прощении. Но спросится с каждого по деяниям, и не будет снисхождения к отступникам! И взревёт Двоепервая, по какому праву скалил зубы ты на Подмастерьев или Пастухов Её, присланных в Тиам нести слово Её и наставлять слабых. Что ответишь ты, скудоумный⁈ Какие слова подберёшь, чтобы оправдать покушение на безграничную власть Стаи⁈
У собеседников Ганконы такой вид, что один сейчас расплачется, а второй впадёт в религиозный транс и начнёт откусывать собственные усы. Подростков мелко трясёт, уши прижаты, из приоткрытых пастей вырывается сдавленный писк.
— Проваливайте с миром, глупцы… — выдыхает Ганкона, из несгибаемого стержня возвращаясь в образ утомлённого старика. — Не нарушайте Параграфов Свитка, и помните, что ни единый поступок ваш не укроется от пламенеющего взгляда Двоепервой Стаи…
Парочка кивает, причём один так рьяно и часто, что может оторваться башка. Парочка пищит что-то невразумительное, жалкое, раболепное. Парочка поочерёдно целует великодушно протянутый изумрудный перстень на правой лапе Ганконы. И вылетает из «Клыка» с такой скоростью, что чуть не слетают ботинки.
Стайщик жестами показывает прислуге, что хочет кружку эля. Разворачивается, направляясь в дальний угол (за столиком в тени я замечаю и Пикири), и видит в дверях меня. Морда его расплывается в улыбке, он призывно машет.
Подхожу, усаживаясь и приветствуя обоих, меня радостно приветствуют в ответ. Последующие пару минут сааду довольно хихикает, тоже впечатлённый увиденной проповедью.
— Блестящая речь, — важно кивает Пикири.
— Заблудших нужно наставлять, — важно кивает Ганкона, — это мой долг перед Стаей.
Я молчу, давя улыбку. Сааду — нет.
— Не нужно, — вкрадчиво говорит он. — Подсказать можно, но… Что, если в попытке перековать неразумных ты избавишь Тиам от убийцы, способного избавить Тиам от ещё более страшного убийцы?
В его пухлой лапе сегодня чуть бренчащий молитвенный кхор — небольшой бронзовый цилиндр на удобной рукояти; сааду крутит его беспрестанно, отвлекаясь лишь чтобы отправить в пасть горсть сухих закусок или глотнуть паймы.
— Отстань, — ворчит Ганкона. Перед ним ставят кружку тёмного эля, и чу-ха жадно припадает к пене. Выдувает половину, жадно дышит, с недовольством парирует: — Двоепервая такого не допустит…
А затем поворачивается ко мне, поднимает левую лапу, и задаёт традиционный вопрос:
— Знаешь, где я потерял эти пальцы?
Конечно, я не успеваю даже предположить. Даже озвучь я любую из десятка уже известных версий, ответ всё равно окажется иным. Так и происходит.
— Когда мне было шестнадцать, — назидательно говорит Ганкона, — и я только примерял одеяния Подмастерья, наставник назначил мне сразу две всенощные молитвы подряд. И вот под утро второй в ярко-зелёном пламени травяного угля я отчётливо узрел образ Двоепервой Стаи. Снова и снова вырывалась она из темницы подземного мира, в котором была рождена, снова и снова бросался на неё чудовищный змей Бансури, снова и снова приносила себя Стая в добровольную жертву, воскресая в сиянии, поступком этим великим искупая грязь всех живущих и ещё не родившихся чу-ха…
Он прищуривается, и задумчиво разливает по пиалам.
— Сердце моё в тот миг преисполнилось самой искренней веры, на какую способен смертный, — продолжает Ганкона, — и услышал я в ушах своих грозный глас, вопрошавший, готов ли отдать себя служению Двоепервой. С жаром признал я стремление, но Стая потребовала доказательств. Тогда я взял нож и отсёк себе палец, без жалости бросив его в травяные угли. Затем отсёк второй, даже не почувствовав боли. И когда занёс клинок, чтобы отнять всю кисть, милосердная Стая остановила меня, благословила на служение, и наградила крепким сном. Утром же, когда меня нашёл Пастух, на ноже не было ни капли крови, а шрамы заросли так, будто над ними потрудился лучший врачеватель…
Я послушно киваю, мы выпиваем. Пикири на секунду оставляет кхор в покое, успевает опрокинуть пиалу в пасть, закусить, оправить очки, и возвращается к кручению барабана.
Вопросительно поднимаю бровь, намекая на отсутствие вывода:
— И это значит?..
— Что если решил жертвовать, — охотно откликается Подмастерье, — начинай с малого…
Затем
