Учебник по химии (СИ) - Ключников Анатолий

Меня как будто стукнуло, сжалось сердце, и дыхание перехватило: в комнате стояла Ведит. Немного опомнившись от шока, я огляделся и снова изумился: рядом с ней стоял наш посол в Божегории, тоже весь такой официальный и петушиная грудь колесом, наградами сверкающая.

Ведит бросилась ко мне и уже начала поднимать руки, чтобы повиснуть на моей шее, но в последний миг всё-таки сдержалась и только чинно взяла меня за рукав, оглянувшись на хозяина кабинете:

— Да, господин Вожек, это он.

«Эх! Вот ведь дура-девка!»- только и успел подумать я с отчаянием, но тут слово взял посол (он же Лебедь), высокопарно отчеканив:

— Господа, я от имени своей страны вынужден сделать заявление о недопустимости подобного зверского обращения с её верноподданными, которым не предъявлено пока никакого обвинения!

А вчерашний начальник стал что-то совсем не разговорчив… Ага, понятно: он оказался не единственный божегорец в этих стенах — тут стоял и другой чин, причём, судя по его брюшку и бороде, рангом повыше этого безухого палача. Этот самый чин выглядел настолько надутым и замкнутым, что казалось невероятным: почему он никак не лопнет, разбрызгивая злобную слюну и громы с молниями?

— Я… от имени Службыбезопасности Божегории… приношу свои извинения, — выдавил, наконец-то, этот «большой начальник». — Наши сотрудники вчера излишне переусердствовали при задержании, и понесут ВПОЛНЕ заслуженное показание.

Он зачем-то одёрнул свой мундир, как будто наш посол являлся для него большим авторитетом, и сделал короткий, сухой кивок. «Вчерашний сотрудник» при этом аж зубы сжал от едва сдерживаемой злости и необходимости помалкивать, видя, как расшаркивается его командир и услышав про это самое «вполне заслуженное».

Ну, вот это уже гораздо лучше. Как в приличных домах столичного города. А то, понимаешь, сразу «соловьём будешь петь» и драться больно. Это же очень обидно: у меня зубы не растут, как полевая трава: сорвал стебелёк, а через неделю другой вырос. В следующий раз умнее будет: Клёст не дурак влезать в осиное гнездо безо всякой «легенды», а просто так, по настроению. А вот местный следователь — явный остолоп: ему надо было бы не торопиться меня хватать, а сначала установить слежку и выяснить: куда я отлучался и зачем. И только потом руки мне выкручивать, — когда есть конкретное обвинение. Этот же хотел сделать всё наоборот: сначала меня посадить, чтобы не исчез, и только потом всё разнюхать. Никогда нельзя горячиться, — ни в бою, ни в мирной жизни. Это точно.

Потом начальник Службы безопасности ушёл, а надувшийся хозяин кабинета злобно скрипел пером, записывая показания Ведит: да, именно этот человек сопровождал её в Божегорию и переправил через реку гораздо выше Ветдорвине (если говорить точнее, то за сутки до убийства «речного патруля», к которому мы, получается, никакого отношения не имели). Его нанял её папенька, а она этого наёмника раньше и знать не знала (надо будет обязательно на этого папеньку посмотреть как-нибудь).

Пока «страж» пыхтел, а Ведит — щебетала, Лебедь задумчиво восседал на стуле, который вчера тут не стоял, и меня в упор не узнавал, — как будто видел первый раз в жизни:

— Господин Вожек, у Вас есть конкретные обвинения в адрес этого господина? Нет? Тогда с Вашего согласия я возьму его под своё личное покровительство — впредь до предъявления Вами реальных доказательств.

Ещё бы он был несогласным: посол мог пожаловаться королю — и тогда ему точно крышка, за рукоприкладство к иностранцу. И за горячность.

Мы втроём пошли на выход. Ведит буквально повисла у меня на руке, как будто боялась оторваться. И, чёрт побери, это оказалось так приятно! Ну, по крайней мере, ощущалось гораздо лучше, чем валяться на тюремных нарах и дожидаться крыс.

Как жить дальше?

Мы приехали в посольство в карете, обитой бархатом. Я, обутый в домашние войлочные туфли, хромая, кое-как доковылял в знакомый мне уже подвал; девушка меня поддерживала и что-то ворковала — я ничего не понимал и ничего из её слов не запомнил: голова ни хрена не соображала.

Посол оказался всё-таки человеком с понятиями, и к нам в подвал знакомый мне по прошлому визиту лакей принёс бутылку вина, три бокала и вазу с фруктами. Мы чокнулись за успех, Ведит и посол жеманно пригубили, а я осушил свою «чару» жадным залпом, как будто кружку солдатского пойла. Немного полегчало.

Суть дела вкратце оказалась вот в чём.

Ведит несколько раз вызывали на допросы в Службу безопасности: всё пытались докопаться, подловить на чём-то, постоянно переспрашивали: где шли, как прошли, куда подевался её провожатый? Упоминали такие преступления, о которых мы и знать-то ничего не знали, а про убийство крестьянской засады почему-то вопросов не прозвучало. Спрашивали, правда, о том, не пытались ли нас остановить после переправы? — нет, никого мы не видели. Ведит проявила себя знатной лицедейкой и врала, как дышала. (Интересно, какие отчёты она стряпала о работе своей лаборатории?)

Вот и сегодня её опять вызывали на беседу, причём, олухи, сами же и сказали, что будет опознание её проводника. Ведит, умничка, сразу же помчалась к послу моей страны и слёзно его умоляла меня защитить. Лебедь, не будучи глупцом, сразу сообразил, о ком идёт речь и с готовностью составил ей компанию.

И вот я здесь, в здании родного посольства.

Боль ушибов сглаживается, окружающий мир становится мягче. Я выпил ещё, но совсем немного, два бокала — как раз столько, чтобы окружающий мир слегка размазался и смягчился, чтобы в душе лопнула струна запредельного напряжения последних дней и дала дорогу чему-то искреннему и чистому.

Ведит о чём-то ворковала; я её понимал, но мгновенно забывал, что она сказала только что. Отвечал ей и свои ответы забывал тоже. Наши пальцы как-то незаметно для нас сплелись вместе, и мы общались уже не столько словами, сколько теплом своих тел.

И пропало для нас всё. Лебедь сидел рядом с нами, но тактично помалкивал; кажется, он оказался весьма удивлён и озадачен. Пламя свечей держалось прямо и освещало ровно столько, сколько нам вдвоём хотелось. Огоньки отражались в глубине её глаз — я смотрел на них и сам погружался в этот омут. Время, кажется, остановилось: мы всё говорили и говорили — уверен, это сыпалась какая-то бессмысленная чепуха, но нам было так хорошо сидеть рядом и касаться друг друга, что ни время, ни смысл разговора никакого значения не имели.

Как-то само собой наши лица потихоньку сблизились; сначала мы легонько щекотали друг друга носами, потом наши губы осторожно соприкоснулись. Мы замерли, привыкая к новым ощущениям, потом жадно впились друг в друга. Посол неслышно удалился; я заметил это краем глаза как само собой разумеющееся. Мы, вскочив со стульев, слились в одном объятии и одном поцелуе; всё остальное перестало существовать. Я гладил её тёплую, податливую спину и бока — она тихо, счастливо смеялась. Я подхватил девушку на руки и, прижав к себе, тихо ходил по комнате кругами, слегка покачивая…

— Молодые люди! Всё, пора по домам.

Хоть и сказал посол это жестокие слова своим привычным бархатным голосом, но во мне проснулась вдруг такая глубокая досада, что, ей богу, захотелось ему врезать по его слащавой морде с дипломатической улыбочкой. Чтобы у нас зубов сразу стало поровну.

Когда-то кто-то сказал мне, что всё хорошее очень быстро заканчивается. Что ж, не нам спорить с мудростью древних.

— Барышня, Вас проводят, — Лебедь кивнул на сопровождавшего его невзрачного молчавшего субъекта, который, судя по его внешнему виду, без сомнений зарежет и родную маму, — если, конечно, начальство так повелит.

Ведит, которую я опустил на пол, порывисто прижалась ко мне, всплакнула. Тут уже я сам решительно отстранил её и передал на попечение молчаливому, тоже, как и посол, державшему подсвечник. Не люблю я этих бабских слёз.

Мы с Лебедем наблюдали, как эти двое поднимаются наверх, отбрасывая длинные блуждающие тени. Они вышли — и словно что-то тоже вышло из моей груди, враз опустевшей, вслед за ней. Неужели я её никогда не увижу?