Новый порядок (СИ) - Кирнос Степан Витальевич

— Но я ведь не могу быть иллюзией, — раздалась речь на новоимперском и Данте увидел, как в комнатку прошёл О’Прайс, медленно снимающие шапку и подходя к лежащему парню. — Я не забыл того, как твои парни вытащили останки друга из Праги. — Он пощупал магистра, надавив ему на шею, потрогав лоб. — Скорую, срочно!

— Уа-а, — зевнув, прошёл Комаров, держа телефон в руке. — Я уже вызвал. Скоро будет.

— Отец! — девушка припала к Данте и в лицах её и женщины Данте находит небывалое сходство.

«Они ведь не могут быть иллюзиями», — эта мысль вспыхнула ярче других. Небывалый прилив сил захлестнул магистра, и боль, приятная пронизывающая боль от груди до рук и пят раздалась в его теле, все нервы словно объятые странным волнением ликования ведут приятный импульс. Душа… что раньше было разбито стало обретать целостность, стало единым, стало душой человека, а не киборга в живой плоти. Он ведь может их ощутить, пощупать, тепло их тел отозвалось в ладони, которую он из последних сил поднёс к щеке Сериль.

Альтер-эго больше нет, оно рассеялось словно морок и утренний там, а жуткий глас более не достаёт его.

Улыбка… её никто не видел очень давно, губы стали отражением ликования и небывалой радости восстановленной души. Сухие губы чуть треснули и на них появился багрянец, а слабый голос выдал:

— Сериль… я рад… что тогда ошибся.

Эпилог и Примечание

Эпилог

Спустя месяц. Под Варшавой.

Прекрасное снежное утро, великолепие мраморных небес и молочная лёгкая дымка, повисшая в воздухе… всего этого не замечают двое мужчин. Они, в утеплённых пальто, стоит по щиколотку в снегу, а вокруг них море мемориалов, надгробий и памятников. Варшавское кладбище, запечатлевшее память мертвецов в камне и граните, золоте, серебре, меди, бронзе и стали, одно из самых животрепещущих и спокойных мест на север от Варшавы.

Первый мужчина, с чёрным длинным волосом, склонился над одной из могил. Белое надгробие, в цвет снежной поляны, украшено парой искусственных цветов и большой свечой, что поставлена алтарниками, которые служат при часовне и каждое утро обходят свой сектор. По воле мальчишек при Польской епископальной церкви память об усопших таким образосм каждое утро почитается.

— Ты как, Данте? — спросил второй мужчина, стоящий у оградки и сложивший руки на груди. — Я бы закурил, но здесь запрещено.

— Нормально… спасибо тебе, О’Прайс. Я не забуду этого, — Данте провёл рукой по плите, смотря на буквы, выбитые на белой плите и посеребрённые, пришёптывая их. — Анна Валерон, — на сей раз поляк подметил, что слово его товарища пестрит оживлением, оно не исторгает ледяной холод, ходь всё равно и отдаёт эфемерным окаменением.

— Я, когда недавно вспомнил твою фамилию парень, всё не мог понять, почему она мне кажется знакомой. Решил пробить наши базы и нашёл твою однофамилицу, которая родом с Аппенин.

— Когда мне от тебя пришла весть, что ты нашёл мою мать… я подумал, что у меня опять галлюцинации начались, — Данте хотел было увидеть фотографию, но её не оказалось; «Анна Валерон», — это имя не раз повторяла его тётя и дядя Патрик, не раз они говорили, как она любила своих детей, но её пришлось оставить их в час опасности, а дальнейший путь её неизвестен, затерялся во тьме той эпохи.

— Это точно она. Эмигрантка из бывшей Италии, работала в отделе почты Королевства Польши, прославилась тем, что на демонстрации заметила, как смертник хотел кинуть бомбу в короля, но она подняла шум, да ещё и встала между монархом и тем психом, за что и стала доверенным лицом военного министра, — голос О’Прайса для Данте показался пестрящим тоном уважения, каждое слово имело вес почтения. — Награждена Белом Орлом за то, что смогла уберечь важные данные во время неудачной попытки переворота. Пф, министры и прочая вышня были застигнуты в расплох республиканцами в своих рядах и только Анна смогла спрятать папку, когда в здании министерства началась бойня. Печально, что сердце не выдержало всего перенесённого и вскоре скончалась. Похоронена на «кладбище почёта».

— Военного министра? — удивился Данте.

— Да, оказалось, что она отлично шарит в оружии и обстановке. Твоя мать оказалась не так проста, как могло показаться.

— Даже не верится… всё началось с того, что она отдала нас Патрику, другу семьи… маленьких, беззащитных и слабых. А заканчивается всё тем, что я стою на её могиле.

— Интересно, — О’Прайс подошёл к могиле. — Как всё началось?

— Мне рассказывали, что за ней гнались преступники… уличные отбросы, уроды одним словом. Ей пришлось оставить нас в безопасности. Тётя говорила об этом… оказывается она смогла уйти.

— Это так. И теперь ты здесь… прошедший путь от уличного прощелыги, до магистра ордена… ты ведь мог стать самим императором, Канцлером. В твоей руке на мгновение, на тот малый миг, пока ты держал на мушке Рафаэля, было столько возможностей.

— Власть… опасная вещь. Она развращает развращённого ещё сильнее, делает безумнее безумца, но в правильных руках её применение может вознести государство на невообразимые высоты, — Данте оторвался от могилы, его голос стал печальным, но живым. — Я оставил её, мне не нужно всё это. В погоне за исполнением клятвы я едва не погиб и не стал фанатиком Рейха. Власть… стремление к ней отобрали у меня Сериль и едва не опрокинула за грань сумасшествия. Я был свидетелем восхождения к власти Первого Канцлера, я наблюдал за тем, как пылала Европа и пробивали себе путь Первоначальные крестоносцы… и падали. Я видел, как всякие психи взбирались к рулю правления. Фемистокл… его стремление править доставило горе мне и ещё миллионам людей. А потом, я годами смотрел за Рейхом, видел, как Лорды низвергли второго Канцлера и, как он себе вернул её, но тронувшись от потери, стал фанатиком своего дела. Я был участником смертоносной гражданской войны в Рейхе с очередным узурпатором, находил предателей и раскрыл мириад заговоров. В конце концов, ради добрых людей Империи, я сам стал мятежником. А потом… я понял, что власть, дорога и восхождение к ней, полны опасностей, сама возможность являет из людей всю черноту и скрытие пороки, а поход, желанный путь к получении заматывает человека в кокон его же страстей. Я это видел… много раз.

— Помню, как со стремлением к власти бесновался Фемистокл, — О’Прайс стряс себя снег, оглянув просторы кладбища. — И тогда ты отказался от власти?

— Я понял, когда держал пистолет, что если сейчас убью второго Канцлера и займу его место, то стану подобен Первому Канцлеру, Рафаэлю или даже Фемистоклу… я обагрю руки в крови правителя. — Данте сделал глубокий вдох, прохлада зимнего утра обволокла его грудь. — Я не мог так поступить.

— Ты не жалеешь?

— Нет. Снова обретя семью, я стал богаче любого короля… знаешь, любая власть не стоит хорошей семьи. Мне мою Сериль и Марту не заменит ни одно царство в сей грешном мире, — на этот раз О’Прайс увидел то, что давно не зрел на лице сего человека — улыбку и старый капитн

— Ну господа из «Правого Альянса» с тобой явно не согласятся, — усмехнулся поляк. — Пять стран подняли над головами своими крест на синем полотнище, и стали собирать силы против либерашек.

— Я понимаю их стремление, — улыбка испарилась с лица Валерона. — Они люди — веры и меча. Они хотят защитить простых людей, семьи, от умопомрачения, который несёт с собой Либеральный Капиталистический Союз. Мир никогда не будет прежнем.

— Тот… привычный нам мир, когда мы были молоды, — он погиб в огне объединительных войн.

Данте сделал лёгкий поклон перед могилой матери, обернулся к первой увиденной часовне и осенил себя крестным знаменем. После чего, парень аккуратно прошёл за оградку и заскрипел сапогами о снег.

— Каковая твоя жизнь, О’Прайс? — чуть улыбнувшись спросил Данте. — В прошлый раз я ничего не мог… слышать.

— Об этом долго рассказывать, — вдумчиво произнёс капитан. — Хотя дорога не близкая, да и я хочу опрокинуть кружку статута. Пошли, — хлопнул по плечу О’Прайс Данте. — Это интересная история.