Татьяна Живова - Джульетта без имени
Питон тяжело опустил приклад автомата между ботинок, откинулся на низкую спинку и уронил голову на грудь. Хотелось вот так сидеть и никуда не выходить отсюда. Подземные тоннели и станции метро строились пусть и капитально, но они не предназначались для постоянного проживания, для длительной жизни. Люди в них должны были быть лишь гостями — пусть и ежедневными, но мимолетными. Ну сколько до войны проводил времени в метро человек? В среднем — час, два. Только жизненная необходимость заставила задержаться в неуютных, необустроенных подземельях на годы.
А вот железная дорога — это почти всегда маленькая жизнь. С вагоном — домом на колесах, неспешными путевыми разговорами под горячий чаек с сытной выпечкой и бутербродами из вокзальных буфетов. С милыми безделушками на память из сувенирных киосков, с домашней снедью, которой торговали иногда прямо на перронах жительницы маленьких станций и полустанков, — молодой картошечкой с зеленью и маслом, нежными малосольными огурчиками, свежим молоком и ряженкой, разлитыми когда-то давно в зеленые винные «Чебурашки», а позже — в полиэтиленовые литровки и «полторашки»... Железная дорога... Целый мир, ежедневно перевозивший на тысячи километров десятки тысяч людей и снабжавший их на это время всем необходимым. Сколько он сам, Капитон Зуев, в свое время разменял тысяч километров и десятков дней под стук колес и локомотивные гудки?
Питон стариковским жестом потер затекшую шею. Господи, вернемся ли мы когда-нибудь сюда? Выйдем ли из своих пещер?.. И правда, стали мы похожи на крыс и с каждым годом все ближе и ближе к ним становимся, даром что цепляемся отчаянно за те крохи, что остались от прошлого. Не внешне даже похожи стали — в душе. Целое поколение крыс-солдат, еще мнящих себя по привычке человеками. И не в заразе той крысиной дело. Вон, так называемые «чистые», с других веток — что с Рыжей, что с Кольцевой, что с Зеленой, — внешне такие же, как и были, а копни вглубь — так крысы крысами. Хотя и у нас не без выродков... Александров тот же — ну откуда в тебе столько ненависти к своим? А Гацевский, Юрков? В войну вы все заигрались, господа Совет, «лучшие люди»! Сволочи вы серые, хвостатые! Даже ребенка своего вам не жаль! Хотя какое там своего — у вас у всех родные сынки и дочки тут, рядом, под теплым брюхом. А на неродного, да еще и не из Содружества, вам плевать глубоко. Эх, девочка ты моя маленькая, и угораздило же тебя... И зачем только ты со своим «гостем» в наши туннели полезла? А с другой стороны... идти-то тебе все равно больше некуда было...
«Ээээ, расклеился, Капитоша. Хорош! — одернул Питон сам себя. — Что было, то прошло, а сделанного не воротишь. Ты, старый, что мог — сделал. Хоть не убили ни ее, ни «лазутчика» этого бритоголового с Синей ветки. Александров со своими клевретами, конечно, на крыс стали похожи, а вот ты, родной, — на бабу старую! Все, Капитон, вставай. Хорош думать, не то голова отвалится. Работать пора!»
И он встал.
Подсчеты закончили довольно быстро. Число имеющихся в павильоне мешков сошлось с описью, и Захар удовлетворенно спрятал счетоводный блокнот обратно в карман. Взяв автоматы, они вышли обратно на платформу. Дверь запирать не стали, только прикрыли на щеколду — мало ли чего... Если прижмет — отбиваться проще из-за толстых кирпичных стен и зарешеченных окошек павильона, а за них еще надо успеть спрятаться. Закроешь дверь как следует — с полминуты провозишься, пока опять откроешь. А так и забежать-запереться можно сразу, и кто не надо не влезет — щеколда хитрая, Петро Руденко, бибиревский Кулибин, ее на совесть делал и с выдумкой: не умея, сразу и не поймешь, как с ней быть.
Постояв с минуту на платформе, двинулись к вагонам. Долго бродили в темноте, прислушиваясь к шорохам и замирая от каждого резкого звука. Нет вроде бы никого...
Малыш облегченно вздохнул, Сивый утер потное лицо, Захар и вовсе присел на ржавый рельс. Все, дело сделали. Можно и домой поворачивать. Питон оглядел свой усталый отряд, сам выдохнул поглубже и подольше. Нервное все же дело. Хоть и знаешь, что ничего тут нет и быть не должно, все равно где-то внутри сидит докучный страх, убеждающий тебя, что вот сейчас, именно сейчас за углом вагона мелькнет незнакомая тень или сзади, из ниоткуда, появится какая-нибудь пакость сплошь из зубов и когтей. Все же человек — дневное животное, и как ни приучай себя к темноте, все равно ждешь от нее подвоха. Опять же, в тот раз Жуть тоже никто не ждал, а вот поди ж ты, появилась. И никто до сих пор не знает толком, что это такое было. Появилось, заховало, как раньше говорили, добычу — и исчезло.
Питон сплюнул через плечо. Нечего всякую дрянь в ночи вспоминать. Было, прошло и травой поросло. Уже пятнадцать лет ничего такого не слышно, и дай бог, чтобы и дальше так было.
— Ну что, добры молодцы, возвращаемся.
Захар с кряхтением поднялся с рельса, и они осторожно пошли назад. Опять взобравшись на платформу, на этот раз уже тщательно, как следует, заперли павильон. Все, старик, до завтра! Жди следующей ночью новых гостей.
Обратно шли прежним путем — через косматую стену кустов, мимо темных пятиэтажек Инженерной. Земля, нагревшаяся от не по-осеннему яркого солнца, успела уже остыть, стало холодно, из низин поползли первые, небольшие еще, облака тумана. Питон прибавил шаг — туман в этих местах быстро расползается, еще полчаса — и вокруг будет сплошное «молоко». Опять же, облака на небе уже стянулись почти в сплошную пелену, обещая утром или днем как минимум дождь, как максимум — грозу. Очередную.
В последние года три-четыре что-то многовато гроз стало случаться над этим районом Москвы. И ладно бы только летом, а то и в другое время! Чудит постъядерная атмосфера, чудит... Впрочем, слишком теплые осени и зимы и грозовые дожди в январе — это было знакомо выжившим и по временам до Удара.
«Люблю грозу в начале января и снегопад в конце июля!..» —хмыкнул про себя Питон, вспомнив когда-то читанную в интернете хохмочку по подобному же поводу.
Когда Инженерная почти уже закончилась, откуда-то справа раздалось, как лопнуло, низкое, хрюкающее по-гиппопотамьи, «куок, куок...», и тут же ответило само себе многоголосым, таким же басовым, почти пулеметным ревом — «брэ-ке-ке-ке-квэкс!». Все вздрогнули, переглянулись и хором негромко рассмеялись. Фирменная шутка «инженерных» лягушек, пока что — видимо из-за теплой погоды — и не думавших впадать в спячку на дне пруда.
— Во, злодейки... — Сивый сплюнул в сторону пруда. — Как нарочно ждут!
Захар кивнул, все еще улыбаясь. Повадки у пучеглазых и впрямь были чудные: пока к ним близко не подойдешь — сидят тихо, зато потом, стоит перейти какую-то невидимую границу, ТАК с тобой поздороваются, что за сердце прихватывает.
— Эх, словить бы такого «брэкеквэкса» да зажарить! — мечтательно протянул Малыш. — В них, чай, мяса не меньше, чем на кило, а?
— Может, и больше. Только пойди их поймай, в болоте-то, — Захар мотнул головой.
— А я и ловить не буду — бабах, и готово! — Малыш шутливо прицелился в пруд из автомата.
— Это да... Только доставать сам полезешь. Заодно, глядишь, проверим — брехал Линь за пиявок или как.
— Э, нет. Дудки!
— Тогда не трави душу. Мне тоже жрать охота.
— Так, хорош трындеть, — шикнул на них Питон. — По сторонам глядите лучше, жаболовы-любители...
— Вот так всегда... — Малыш театрально вздохнул, перехватывая автомат. — Слушаюсь, мон женераль!
Дальше шли молча. Дорога плавно убегала вперед, поворачивая к невидному еще «Бибиреву». Домой...
Беспокоиться Питон начал, когда до станции оставалось метров двести. Внезапное чувство было знакомым и очень нехорошим — заскребло, заныло сосуще в самом солнечном сплетении, и ладони мигом покрылись потом. Что-то не так. Не так... Он вскинул руку со сжатым кулаком, и его спутники моментально замерли. Казалось, даже дыхание остановилось.
Он медленно, будто сканируя, обвел глазами шоссе впереди, дома, разнокалиберные постройки торговых центров, коричневый, на тонких металлических опорах, навес станционного павильона с привычной буквой «М» на фоне неба... Ничего, только темнота да тени.
— Чего там, дядька Питон? — голос у Малыша стал сухой, хриплый.
Командир прижал палец к губам, и Малыш замолк. Опустилась тишина. Питон медленно набрал в грудь воздуха и начал считать про себя. Один... Где-то на краю слышимости ветер со скрипом тронул не то дверь, не то старую раму. Два... Скрип растворился в тишине, как и не было. Три... Все умолкло. Четыре... Пять... Лежат спокойно и неподвижно темные тени, никто и ничто в них не двинется, не мелькнет. Шесть... Опять ветер налетел, тряхнул ветку тополя, и тени колыхнулись. Семь... Шелест. Восемь... Умолк. Девять... Тишина кажется чуть ли не враждебной. В ней что-то есть. Что-то есть. Что-то... Десять... Настроившись и взяв для пробы несколько скрипучих нот, запел где-то в щели асфальта сверчок. Питон длинно выдохнул.
