Евгений Шалашов - Слово наемника
Я уже собирался дать команду готовить ужин (немного провизии у нас с собой все-таки было), как появились пейзанки, притащившие нам пару окороков, свежий хлеб и бочонок. Надо думать — с сидром. В этих краях виноградников не было.
— О! — откупорил Жак Оглобля затычку и жадно принюхался. — Виноградное!
Народ отозвался счастливым рыком, потому что сидр уже стоял поперек глотки. Впрочем, мне было всё едино, что сидр, что вино, — во время «торжественной» встречи я успел наполнить водой свою баклажку.
Народ уже резал мясо и кромсал хлеб, готовясь к выпивке. Из котомок вытаскивались жестяные и оловянные кружки.
Половину окорока и пару хлебов мы отдали возчикам, а вот делиться ли вином, пока не решили. Наши «нестроевые» робко стояли в сторонке, вожделенно поглядывали на бочонок и глотали слюнку.
— Налейте мужикам, — приказал я.
— Командир, да тут самим мало! — вытаращился на меня Жак Оглобля, потрясая бочонком. — Чего тут пить-то?
— Давай-давай, не жадничай, — улыбнулся я. — Считай, что я им свою долю отдал.
— Ну коли твою долю… — сморщился Жак, но перечить не стал. — Эй, тягловые, тащите посуду, пока не передумали…
Возчики тотчас же подставили кожаное ведро, из которого поят коней. Когда Жак нацедил им с четверть ведра, они недовольно заворчали.
— Чё жвакаете? Все честно — по кружке на рыло. И скажите командиру спасибо. Если бы не он, хрен вам, а не вино…
Спасибо они мне так и не сказали, а ушли к своему костру. Верно, сейчас будут мыть мои кости и жаловаться на судьбу…
— Не пейте пока, — негромко приказал я, кивая на возчиков. — Посмотрим, что с ними будет…
Народ, уже готовившийся опростать свои чарки и кружки, притих.
— Ты чё, десятник, заболел? — удивленно спросил Нед. — Совсем сдвинулся? К бабам — нельзя, вино пить — нельзя.
— Ладно, — пожал я плечами. — Хочешь — пей…
Нед вытаращился на свой кубок (Всем говорил, что из его родового замка, но я случайно видел, как он торговался со старьевщиком!), открыл рот, но пить не стал.
Парни безо всякого аппетита ковырялись в еде и таращились на возчиков. А с «нестроевыми» вроде бы ничего не делалось. Вот выпили они свою долю (растянув удовольствие на три раза!), плотно закусили, а теперь вели разговоры, бросая на нас не самые дружелюбные взгляды.
— Не, десятник, ты нас совсем забодал! — злобно заявил бывший вор Живчик. — У нас в камере даже старшина так не наглел.
— Так в чём проблема-то? — улыбнулся я. — Пей, кто тебе мешает? Чем на мужиков таращиться, будем на тебя смотреть.
— Да пропади ты пропадом, начальник драный! — вскинул Живчик кружку, но так и замер: — Парни, смотрите-ка…
Возчики один за другим начали валиться на землю. Мы, побросав кружки, ринулись к ним…
Все пятеро были мертвы.
— Ну да ни хрена себе! — выдавил Живчик, обалдело переводя взгляд то на меня, то на мертвых мужиков.
— И ни себе хрена, — хмыкнул я. Повернувшись к парню, треснул его ладонями по ушам так, что тот присел: — А это за «драного начальника»…
Хотел ему добавить за «забодал», но передумал…
— Дык… я это… — зажимая уши руками, проскулил Живчик. — Не со зла, а по глупости.
— Что делать-то будем, десятник? — озабоченно спросил Нед.
— Окорок будем доедать, а потом спать ляжем. А как бабы придут — тогда и поговорим.
Оставив возчиков лежать там, где их застигла смерть, мы вернулись на свой бивак. Вблизи мертвецов есть мы уже не могли. (Забегая вперед, скажу, что пройдет еще год — и нас не сможет лишить аппетита и сотня трупов.)
— Командир, а как ты догадался, что вино отравлено? — поинтересовался Жак Оглобля.
— А хрен его знает. Просто почуял, что это вино нельзя пить… Ты вон, — кивнул я Короткохвосту, — сам же сказал, что здесь и хлеб не обмолочен, собак нет…
— И одни только бабы в деревне, — продолжил Оглобля. — Я спросил у одной, куда мужиков девали, а она — мол, на работе все. А старики, дети? Так не бывает, чтобы в деревне одни лишь бабы жили.
Что было дальше, рассказывать не стоит. Всё было очень некрасиво и грязно… Мы не стали спрашивать, почему здесь убивают мужчин. Кажется, мои парни даже никого и не изнасиловали. Просто — убили здесь всех.
Возчиков похоронили, фуры загрузили доверху, а когда уезжали, деревня горела…
К неудовольствию парней (а плевать мне на их неудовольствие!), все оставшиеся деньги — я передал наследникам погибших возчиков.
— Юджин, что ты собираешься делать дальше? — поинтересовалась Гертруда, переглядываясь с сестрой.
— Если соберете немного провизии, сразу уйду.
Кажется, сёстры вздохнули с облегчением. Еще бы — кому нужен беглый арестант в доме?
— Господин Артакс, — спросила Эльза. — Правда, что ваш брак с Утой был фальшивым?
— Правда, — отозвался я. — А какая разница?
— Это замечательно! — радостно воскликнула Эльза, а Гертруда всплеснула руками от счастья.
Я уж, грешным делом, решил, что сестрички ревнуют меня к покойной сестре, но Эльза все испортила:
— Значит, вы не будете наследовать гостиницу?
Мне стало смешно и грустно. Вот уж истинные швабсонки! И как же они похожи на покойную сестру! С другой стороны — сестру уже не вернуть, а жить на что-то надо. Я видел здешнее хозяйство. Трудно представить, как они выкручивались, пока Ута не перебралась в Ульбург. С огорода особо не развернешься.
— Не бойтесь, — успокоил я «девушек». — На наследство я не претендую. Тем более что я не имею на него никаких прав. Не помню, как это по-латыни, но на швабсонском это звучит как недостойный наследник! Убийца не может наследовать тому, кого он убил.
— Но ты же никого не убивал, — удивилась Гертруда.
— А какая разница? — пожал я плечами. — Ладно, собирайте еду, какую не жалко. И вот еще, вы моего коня не встречали?
Сестры лишь развели руками.
— Даже не слышали? — настаивал я. — Может, видел кто? А где Китц? — вспомнил вдруг я о рыжем красавце. Забавно, но мне почему-то казалось, что кот мог рассказать, где скрывается мой гнедой. Если он жив…
— Я не видела котенка с той ночи, когда погибла Ута, — заплакала Гертруда, а вслед за ней зарыдала и Эльза.
Плакали ли они по убитой сестре или переживали о хвостатом «мальчике»? А может, об обоих сразу. Впрочем, я их понимаю. Китц — парень что надо, хоть и кот!
Сам бы всплакнул о своем гнедом друге, но не умею. Последний раз плакал, когда мне было лет десять. Уж и не помню, из-за чего именно, но рыдал долго и горько, пока старый Этуш не пристыдил меня, заявив, что благородному графу негоже плакать как пьяному сапожнику. Сравнение с пьяным сапожником меня так покоробило, что плакать я с тех пор перестал…
Отрыдавшись, сестрицы принялись собирать меня в путь-дорогу. Выделили десяток хлебцев, кусок сыра и пару луковиц, сложили все в узелок.
Просить еще что-то у меня не повернулся язык. И так заметно, что от сердца отрывают. Переглянувшись с сестрой и повздыхав, Гертруда слазила куда-то на чердак и вытащила старый плащ и крепкие, хоть и не новые, башмаки.
— Остались от покойного отца, — сообщила она. — Он их шил на свадьбу с нашей матушкой! Перед смертью велел, чтобы башмаки остались зятю, а его похоронили в сабо. Но господину Лайнсу они оказались велики, да и не пристало бюргеру носить крестьянскую обувь.
Что же, очень кстати. Мои собственные башмаки, что подарил мой «друг» Жак Оглобля, не годились для долгой дороги, да еще и истерлись после «общения» с кандалами. Дерюжный крестьянский плащ тоже пригодится. Тот, что я «одолжил» у стражника, был ярко-синего цвета. (Полагаю, городская ратуша специально обмундировывала своих латников в такие плащи — и видно издалека, и на сторону не продашь!)
В довершение наряда мне вручили войлочный колпак. Осталось вырезать посох (нож — «подарок» стражника, у меня был), но это можно сделать в пути…
— Куда вы теперь, господин Артакс? — спросила Эльза.
— Нужно закончить одно дело, — неопределенно сказал я. — Ну а потом я вернусь в ваш славный городок…
— Это не наш городок, — помотала головой Гертруда. — Горожанкой была наша сестра, как жена и вдова бюргера. Мы же — просто крестьянки.
— Нам уже сказали, что если войдем в наследство, то нам придется заплатить налог — отдать одну десятую стоимости гостиницы в собственность города. А это — пятьсот талеров, — вздохнула Эльза. — Либо придется продавать гостиницу за бесценок.
