Лев Вершинин - Сельва не любит чужих

В полутемном углу шумно вздохнули. Описанный расклад был вполне посилен для понимания слободских.

— И хрен бы с ним, с Живчиком, — развивал мысль Искандер-ага. — Да только вот этот козлик кони сделал от мохнатых, как, ума не приложу. Все ясно? Вопросы есть? Слободские зашуршали.

— Тут вот, начальник, — отважился наконец один из них, который постарше, — неувязочка выходит. Егорка-то за афанас-корень речь вел. Так, стало быть, коли Живчикта помре, то корень-та, значит, всему обчеству шанхайскому принадлежит, нет?

В полутемном углу невнятно поддакнули.

— А коли так, то где он нынче-та, афанас, значит, корень?..

Это было, пожалуй, уже чересчур. Искандер-ага с силой, до боли, накрутил на палец щетину. Эти недолюди вполне заслужили того, что их ждет. Но, к сожалению, в одиночку ему не спастись, даже если мотать прямо сейчас. Скорее всего поздно сматываться. А значит, слободские нужны ему. Все до единого. Настолько до единого, что нет у него права даже применять пистолет.

— Объясняю популярно, — сказал он медленно и проникновенно, как будто общаясь с пустоглазым подтрактирным побирушкой. — Пацан живой. Дикари помочены. Заказали мохнатые. Скинуть хотят на местных. Пацан знает, кто помочил диких. И кто заказал мокруху. И пацан здесь. Теперь — ясно?

На сей раз молчание было долгим. А потом в страшноватой тишине прозвучал осипший, незнакомый голос мэра:

— Посы рыл тхапсида![4]

В сущности, это была верная мысль. Единственное, чего не хватало для ее воплощения в жизнь, так это автобyca, урчащего мощного автобуса, на котором можно быстро умчаться в веселую безопасную даль. Анатоль Баканурски под пыткой бы не сумел объяснить, почему, как, каких темных глубин подсознания выплыли вдруг эти разумные слова на совершенно незнакомом языке и куда делась любимая благозвучная латынь.

Возможно, причиной явления миру никому не ведомых слов была ясная картина, представившаяся внутреннему взору богатого фантазией доктора искусствоведения: поле, и по полю, поторапливая оолов, поспешают бородатые всадники, вооруженные до зубов; их много, а впереди кавалькады, уткнув носы в землю, мчатся по следу беглеца, мохнатые, никогда не ошибающиеся псы; быстро движутся всадники, все ближе они к ветхим палисадам Нового Шанхая…

Кажется, начали понимать и остальные.

Во всяком случае, тот, который постарше, почесал в затылке и спросил уже обеспокоенно:

— Так это што ж выходит-то, а, кореша? Получается, гнать надо гаденыша?..

За столом вразнобой забурчали, выражая полнейшее согласие. Баркаш усмехнулся с некоторым облегчением. Верно все же говорят люди: акбашка — якши башка[5]. Старость мудра даже здесь, на Валькирии…

Гнать? Ну что ж, вполне здравая мысль. Хотя и запоздалая. Разумеется, гнать, и чем скорее, тем лучше. Но гнать мало…

— Si vis pacem, — глядя в никуда и упрямым голосом сообщил позабытый всеми Анатоль Баканурски, — para bellum[6].

И начальник департамента здравоохранения машинально кивнул, не без удивления подумав, что, кажется, недооценивал доныне новошанхайского мэра.

Да, естественно, нужно готовиться. Нужно поднимать всех, кто хоть сколько-нибудь не калека. Нужно запирать ворота. Нужно, наконец, запаливать сигнальный дым, авось и придет какая-никакая подмога из недальнего Великосахалинчика…

Много чего надобно успеть, пока еще до вольного поселения не добрались мохнатые. А ведь они уже идут, они будут под палисадами совсем скоро…

Искандер-ага, человек восточный, умел, когда припрет, рассуждать совершенно по-европейски, логично и лапидарно. И на сей раз он, прикидывая, учел практически все.

Кроме одного, самого главного.

Унсы вовсе не шли на Новый Шанхай.

Унсы были здесь.

Уже.

ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. День великой боли

Всякий подтвердит: день, когда с человека снимают дггеббузи, велик и священен не только для него самого, но и для тех, кто почитает себя его друзьями.

Каждому известно и то, что наилучшим из подарков в столь важный день является перо из веероподобного гребешка мерзкоголосой птицы, обитающей в редколесье. Такое перо украшает мужчину, оберегает в битве воина, приносит удачу охотнику и вдохновляет певца.

Вот так и получилось, что, забредя в поисках хитрой птицы далеко вниз, почти что к самому рубежу земель, населенных народом дгаа, первым увидел мохнорылых удачник Мгамба.

Но даже окажись на месте смышленого и зоркого Мгамбы любой другой из охотников дгаа, пускай и самый неуклюжий среди прочих, он все равно бы заметил пришлецов задолго до того, как они достигли запретной черты…

Не скрываясь, шли мохнорылые, медленно, торжественно, и не было в их облике никакой угрозы; даже неразлучные громовые палки, поражающие без промаха издалека, на этот раз были не у всех троих. Только у одного, идущего впереди, висела за спиною такая палка, но таков уж обычай живущих в редколесье, что не положено их вожакам быть безоружными, выводя людей за стены поселков.

Совсем не торопились мохнорылые.

Всем своим видом давали понять тем, кто мог бы разглядывать их, надежно укрывшись в кустах, что на сердце у них нет враждебных замыслов. И двухколесная повозка, влекомая безрогим оолом, мерно, успокаивающе поскрипывала, изредка кренясь там, где в утоптанной многими сотнями ног торной тропе появлялись незасыпанные ухабы…

Вожак мохнорылых знал и чтил обычаи гор.

Еще на том берегу ручья, на ничейной земле, снял он с плеча громовую палку, направил ее убойным концом вверх и наискось — так, чтобы не причинить боли ни сельве, ни Выси, отпустил смертоносный грохот прочь, а загонять новый не стал. Он снова забросил громовую палку на плечо, и она повисла там убойным концом к Тверди, молчаливая и безопасная. А молодые его спутники, повинуясь короткому жесту, отошли на три шага от повозки.

Один за другим, ведя в поводу оола, перешли они вброд через студеный ручей, а затем мохнорылый, шедший впереди, преклонил колена перед священным камнем, указующим путнику начало земель Дгаа, и спокойно, не торопясь и без лишней торжественности, совершил все положенные обряды.

Он капнул на плоскую верхушку камня кровью из надсеченного пальца, и спутники его тоже поделились влагой жизни с охранителем рубежей. Он приложил к подножию камня ладони, а вслед за ним и воины его открыли Глядящему в Душу чистоту своих намерений. А затем они, все трое, уселись у священного камня, подстелив под себя шерстяное покрывало, и приготовились ждать.

Неподвижно сидели они, словно в полудреме, и только неразумный оол, не знающий обычаев, фыркал и встряхивал головой, но на оолов и прочее зверье не распространяются дггеббузи дгаа, положенные для совершения двуногим.

Все это выглядело так, словно мохнорылые прибыли на великий торг, из года в год происходящий меж ними и народом дгаа на узенькой полоске ничейной земли, что пролегла между этим берегом студеного ручья, бегущего с седых вершин, и священным камнем. Но все происходящее было не совсем обычным, и потому разумный Мгамба не поспешил явить себя чужакам.

Ведь не первые дни срединной жары стояли вокруг, и не веселые дни после второго сбора плодов, а именно в такое время заповедано предками осуществлять обмен полезными вещами. Когда приходит положенный срок, тогда не одна повозка оказывается в назначенный час у ручья, но много повозок, двухколесных и четырехколесных, изобильно загруженных тканями, и металлическими предметами, и блестящей на солнце глиняной посудой, лучшей, нежели способны делать умельцы дгаа, и еще многими прочими забавными, нужными и хорошими товарами.

Все это меняют мохнорылые на приносимое людьми дгаа. Любят они перья горных птиц, каждое из которых есть основа для отдельного оберега; раньше не верили мохнорылые в их силу, но убедились сами, а убедившись, стали готовы отдать за любое такое перо два гвоздя, и это достойная цена, чего не опровергнет никто из понимающих. Кроме колдовских перьев, падки мохнорылые на кусочки мягкого красного металла, водящегося в горных теснинах, куда нет хода чужакам, и на прозрачные камешки, обитающие в синей глине, и на шкуры горных зверей, которые хоть и не прочнее лесных, зато наряднее. А еще привлекает мохнорылых трава нгундуни; за большую охапку, не торгуясь, отдают они нож и три бусины в придачу, хотя лишь Тха-Онгуа ведает, зачем им трава нгундуни, именуемая ими афанас-корнем. Ведь знахарю нужна она не всякая, а только сорванная в дни крика. Но кричащей травы не бывает много, и старейшины не посылают ее на торг у ручья. А мохнорылые все равно берут, обыкновенную; они набивают ею повозки и щерят при этом зубы, словно совершили выгодную для себя мену…

Э! Как бы ни было, хорошо торговать с мохнорылыми; нехорошо с ними воевать. Бывало в прежние дни такое, и много храбрых дгаа пало прежде своего срока; и мохнорылые многими жизнями заплатили за пролитую кровь дгаа. Посчитав тех, кого уже не вернуть, встретились тут, у ручья, старики и порешили замириться, ибо не стремились мохнорылые в горы, людям же дгаа нечего было хотеть в редколесье…