Сергей Палий - Монохром
Я почти провалился в сон.
Звезды помутнели где-то в недосягаемой вышине.
Пила продолжала ласкать слух, перекрывая остальные звуки и плавно сводя их в фоновый шум.
И прилетели ко мне вместе с нежным «вжуих-вжуих» обломки памяти. Теплые и тоскливые. Они всегда такие — эти битые куски…
Я вспоминал деда.
Невысокий, крепкий, с пахнущими древесиной руками и внимательно прищуренными глазами, сосредоточенный на чем-то своем — его образ из глубокого детства навсегда остался со мной. Жаль, что я в последнее время так редко вспоминал его.
Дед не любил нежностей, но мне этого и не требовалось. Зато он всегда придумывал занимательные походы и приключения. Однажды договорился со знакомым машинистом, и мы в кабине электрички прокатились до пригорода и обратно. Могло ли существовать большее счастье для семилетнего пацана? Он частенько поминал черта, но не грешил.
А еще дед магнитил живность. Были собаки и коты, которые никого не подпускали к себе, кроме него. Помнится, мне было обидно, что я так и не смог погладить Жулика — бело-черного беспородного пса в деревне. К деду этот хвост сам шел. Шесть лет я старался подманить собаку — бесполезно.
Дед жил просто, но оставлял за собой такой след, который еще долго будет отдаваться в сердцах знавших его людей. Таких, как он, мало. Вокруг миллиарды подмастерьев и единицы мастеров. Дед был мастер.
Он окончил строительный техникум и три года отслужил в Литве, в десантуре. Я его по малолетству с благоговением спрашивал: «Де, ты с парашютом прыгал?». А он ворчливо отвечал: «Девятнадцать раз». Дед частенько ворчал, но если уж смеялся, то от души — всех вокруг заражал. Этому искреннему смеху я тоже тайком завидовал.
После армии он работал в Куйбышеве, в термичке на девятом подшипниковом заводе. Потом ушел с вредного производства, отягощенный трудовыми медалями да орденами. Стал слесарничать и столярничать. В плотницком деле его ум, смекалка и руки нашли такое применение, которого только можно желать в этой жизни. Табуретки, которые он стругал, я уверен, стоят до сих пор. Не пошатнутся, не скрипнут. Полки, которые дед вытачивал, лакировал, подгонял и привинчивал, будут еще век держать на себе любую ношу и не прогнутся. Крепкими деревянными ложками кто-то и по сей день черпает суп.
Он чинил механические часы, шил немудреные предметы одежды, сапожничал, мастерил инструменты, возился с мотоциклом. И любое дело покорялось его волшебным прикосновениям. Дед обладал уникальным даром созидания. Это редчайший удел мастеров.
Я же навсегда остался при нем подмастерьем. У меня легко получалось обтесать заготовку под ножку, без проблем удавалось склеить поперечины, покрыть лаком крышку… А вот взять и сделать табуретку я не мог.
Здесь и проходит грань между подмастерьями и мастерами. Между миллиардами и единицами. И не надо заливать, что многие, мол, сумеют сколотить обыкновенную табуретку… Сколотить — да. Сделать — нет. Между этими понятиями пропасть.
Мы живем в эпоху подмастерьев. Умеем совершать разные манипуляции — умственные и физические, — подчас даже филигранно, с хирургической точностью. Создавать мы не умеем. А те, кому дано, либо не понимают своего таланта и делают шедевры за бесценок, как дед, либо понимают, шагают вверх, зарабатывают баснословные деньги и… превращаются в подмастерьев. Звук пилы оборвался на полутакте. Я наконец уснул…
Ближе к полуночи Зеленый растолкал меня и поставил за штурвал на смену злющему от чудовищной усталости и легкого похмелья Дрою. Спросонья я не сразу почувствовал рулевое колесо, люфт сделал свое дело, и «Федерация» чуть было не поймала килем целый каскад коряг. Луч прожектора ушел в сторону, в пучке света показались сплетенные в узел ветки упавшего дерева — будто «каруселью» их обработало. Я быстро завертел баранку в противоположную сторону. Баркас выровнял ход. Впереди вновь заскользила ровная водная гладь.
— Смотри, куда прешь, — лаконично прокомментировал Зеленый. — Унылая из вас команда, честное слово.
Он подозвал ежащегося от ночной прохлады Лёвку и велел ему идти дежурить на нос.
— Корму не прикрытой оставим? — спросил парень.
— Я там лягу. Вполглаза буду за тылом следить. — Зеленый подхватил рюкзак, арбалет и потопал из рубки. Бросил через плечо: — Минор, на развилках забирай левей. Ход не меняй. Перед рассветом будем проплывать Припять. Когда увидишь — меня буди.
Я угукнул вслед. Голова была тяжелая, пары часов сна явно не хватало, чтобы снять дневное утомление. Во рту чувствовался металлический привкус — дрых без маски, наглотался дерьма всякого. Да и фильтры пора менять. Только где из взять, фильтры запасные? Чешем незнамо куда, как стая слепых псов, почуявших запах свежатины. Тошно.
Левка собрался идти на носовую часть судна, но я позвал:
— Постой-ка.
Он обернулся не сразу. Постоял в дверном проходе, передернул плечами, поправил перчатки.
— Что?
— Разговор есть.
— Слушаю.
— Сваргань для начала чайку, чтоб бодрости добавить.
— Извини, не могу. Я электрочайник потерял, примус забыл, а кипятильник сломал.
Я помолчал, поболтал вхолостую баранкой, но все же снизошел до короткой усмешки.
— Шутка засчитана.
— Хорошо. Пойду дежурить.
— Стоп, умник. А теперь налей в кружки чистой водички, поставь их на кожух двигла, а когда водичка закипит — всыпь в нее заварку.
Он не удивился моей сообразительности. Ответил просто и без выпендрёжа:
— Понял.
Я оторвал взгляд от блуждающего по воде пятна прожектора и посмотрел на парня. Он стоял и исподлобья глядел на меня, словно ждал чего-то. Лицо утопало в густой тени, бликовали стекла маски. Мне до лампады, что за мыслишки шуршат в этой темной головушке, но насчет ỳгольников правду я узнаю.
— Главное, — медленно, выверяя каждое слово, произнес я, внимательно следя за его руками, — когда поставишь кружки на кожух, придерживай их. Двигатель трясется, вода расплескаться может попусту. Перчатки у тебя крепкие, никаких прихваток не надо.
Лёвка не пошевелился, не вздрогнул. Он только невольно сунул руки в карманы комбеза, будто хотел спрятать то, что в них держал.
Только вот я прекрасно видел: ладони у него были пусты.
Парень машинально спрятал сами руки. Испуг? Вряд ли. Тут что-то еще… Это скорее — дискомфорт. Такая реакция бывает, когда в присутствии больного человека внезапно упоминаешь о проблемной части тела. Или нечаянно касаешься уродства, которого он стесняется. Я понял, что меня так напрягало весь прошедший день. Лёвка ни разу не снял свои прочные перчатки. Выбираясь из говнопечки Фоллена, он сильно содрал ладони — по предплечью кровь текла, — но парень даже не посмотрел на ссадины. Ни сразу, ни позже. Дальше — больше. Когда Лёвка показывал свой вывихнутый локоть, ему, помнится, пришлось засучить рукав. Это довольно точная манипуляция, и совершать ее в перчатке — крайне неудобно. Не снял. Затем еще были моменты. Перезаряжал оружие, вскрывал консервы, ел…
— Пойду попробую, — наконец сказал Лёвка своим басовитым голосом.
— Удачи, — пожелал я. — Не обожги руки.
Он не отреагировал. Развернулся и вышел на палубу. Через засаленное стекло я видел, как изо рта у парня вырываются язычки пара.
Становилось холодно. Апрель в Зоне особо приятной погодой не радует, особенно по ночам. Хорошо еще, что дождь угомонился.
Я вернулся к штурвалу. Особой хитрости управление этой посудиной не требовало, но концентрацию внимания терять не следовало. Хватило омута в Гавани, чтобы понять: гидроаномалии не менее коварны, чем сухопутные. К тому же не стоило сбрасывать со счетов речную фауну. Если ее пока не видно, вовсе не значит, что ее нет. Открытые водные пространства внутри Периметра слабо изучены.
В луче переднего фонаря блеснули серебристые нити. Я напрягся. Радиальные переплетения подрагивали над рекой, расходясь от центра, который, судя по всему, находился на гнилом пне, торчащем из воды. Создавалось ощущение, что корабль приближался к тончайшей паутине. И я бы принял это предположение за истину, если бы не пара фактов.
А. Обычную паутину незаметно при ярком лобовом свете. Значит, эта светится сама по себе. Бэ. Река здесь слишком широка, чтобы ветви деревьев могли нависать над ней. Поэтому — сверху этой шняге просто-напросто не за что цепляться. Значит, она вовсе не цепляется.
Оплыть сие образование стороной не представлялось возможным — злосчастная паутина растянулась над всей правой половиной реки, где проходил условный фарватер. Тормозить и свистать всех наверх было поздно. Оставалось одно: на страх и риск пройти сквозь фосфоресцирующую дрянь и надеяться, что она не разрежет посудину на куски, не скрутит в штопор, не взорвет топливо, не отправит всех нас в перпендикулярное измерение.
