Хаски и его Учитель Белый Кот, Том II - Жоубао Бучи Жоу

Мо Жань стоял, прислонившись спиной к открытой двери прощального зала. Он слушал этот хриплый голос, полный сдерживаемых рыданий. Скорбь этого мужественного человека была так глубока. Песня, подобно стервятнику, взмыла высоко в небо, и теперь постепенно удалялась, пока окончательно не затихла вдали, поглощенная завыванием метели.

Граница неба и земли стерлась, месяц скрылся за облаками, свет померк и растаял в темноте, и только лишь одна фраза словно застыла в морозном воздухе: «оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман… оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман...»

Мо Жань и сам не знал, сколько еще прошло времени, прежде чем он медленно побрел прочь от Зала Шуантянь.

Дядя был совершенно прав. Хотя сейчас им удалось закрыть адский разлом, на этом дело не кончится. Чу Ваньнин умер, и теперь им нужно учиться справляться своими силами.

Когда он дошел до обеденного зала, то там уже никого не было, кроме старой женщины, готовившей ночной перекус. Мо Жань попросил чашу чунцинской лапши и, забившись в дальний угол, присел поесть. Лапша была горячая и острая, и он, жадно давясь, глотал ее. Острый аромат приправ рассеялся по всему залу. Густой горячий воздух и полумрак погрузили Зал Мэнпо в мутную дымку.

Почему-то в этот момент Мо Жань вспомнил, как глупо вел себя в прошлой жизни после смерти Ши Мэя. Как капризный ребенок, он три дня и три ночи отказывался от еды. В конце концов, его убедили покинуть Зал Шуантянь и спуститься, чтобы поесть. Войдя на кухню, он увидел спину хлопотавшего у плиты Чу Ваньнина, который неловкими и неуклюжими движениями раскатывал тесто. Рядом с ним на столе стояли чаши с мясной начинкой, мукой и водой. А также безукоризненно ровный ряд слепленных пельменей.

Бах!

Все, что стояло на длинном узком столе, было вмиг сметено. Этот звук, наполненный вырвавшейся наружу злостью, пришел из его прошлого. Сейчас он заставил Мо Жаня отложить в сторону палочки для еды.

Тогда Мо Жань искренне полагал, что Чу Ваньнин насмехается над ним и хочет уколоть побольнее. Только сейчас он осознал, что, возможно, тогда Чу Ваньнин и правда хотел сварить чашу с пельмешками для него вместо умершего Ши Мэя.

— Что это за чушь? Пытаетесь подражать ему? Думаете, сможете приготовить это так же хорошо, как он? Ши Мэй мертв, теперь вы счастливы? Вы не остановитесь, пока не загоните всех своих учеников в гроб или не сведете их с ума? Только тогда вы будете довольны?! Чу Ваньнин! В этом мире никто больше не сможет приготовить пельмешки так, как он! Сколько бы не пытались, вы никогда не сможете его заменить!

Теперь каждое слово, сказанное тогда, пронзало сердце.

Мо Жань не хотел больше думать об этом. Он просто хотел доесть свою лапшу.

Но разве он мог управлять этим? Воспоминания не желали отпускать его.

Как никогда ясно Мо Жань вспомнил лицо Чу Ваньнина, на котором тогда не отразилось ни радости, ни печали. Та сцена, вплоть до малейшей мелочи, до мельчайшей детали, встала у него перед глазами.

Он вспомнил муку на его щеке и слегка дрожащие кончики пальцев.

Вспомнил, как аккуратные, пухлые, белоснежные пельмешки рассыпались по полу.

Вспомнил, как Чу Ваньнин опустил взгляд и нагнулся, чтобы медленно, один за другим, собрать их с пола, а потом выбросить в мусор.

Выбросить своими руками.

Мо Жань судорожно перемешал лапшу в чашке.

Он съел не больше половины, но у него пропал аппетит. Отодвинув чашу, юноша бросился вон из этого места, которое сводило его с ума. Он бежал, не разбирая дороги, через весь Пик Сышэн, как будто пытаясь оставить позади все эти упущенные годы, все недоразумения и допущенные им ошибки. Сейчас Мо Жань хотел только отбросить все это и вернуться назад, чтобы догнать мужчину, который тогда в одиночестве покинул Зал Мэнпо.

Догнать и сказать всего одну фразу:

— Прости меня. Я ошибался, когда ненавидел тебя.

Мо Жань бесцельно метался в темноте ночи… Однако, куда бы он ни пошел, везде ему мерещился призрачный силуэт Чу Ваньнина. У этой пагоды он обучал его грамоте, на платформе Шаньэ практиковал боевые искусства. На этом мосту он отдал ему зонт. А в Зале Цинтянь его учителя наказали палками, когда он взял вину на себя.

С каждой минутой этой бесконечной ночи скорбь и беспомощность становились только сильнее.

Внезапно, когда Мо Жань выскочил на открытое место, тучи разошлись, туманная дымка рассеялась, и яркая луна осветила все вокруг.

Мо Жань остановился, чтобы отдышаться.

Пагода Тунтянь…

Здесь он умер в прошлой жизни. Здесь в первый раз встретил Чу Ваньнина.

Он слышал стук своего сердца, похожего на бой боевого барабана. Его глаза были полны смятения, как у загнанной лошади. Он чувствовал, что больше некуда бежать, и невозможно спрятаться от воспоминаний. Его прошлое заставило его прийти сейчас именно в это место.

В вечерний час под светлою луною впервые повстречал я Господина сердца моего.

Мо Жань больше никуда не бежал. Он понял, что не сможет сбежать от того, что ему суждено. В этой жизни Мо Вэйюй обречен быть в неоплатном долгу перед Чу Ваньнином.

Он медленно поднялся по ступеням и подошел к яблоне, с которой ветер уже сорвал все цветы, протянул руку и погладил сухую и жесткую кору дерева, защищающую мягкую сердцевину.

Уже прошло почти три дня после смерти Чу Ваньнина.

Мо Жань запрокинул голову и вдруг увидел единственную чудом сохранившуюся цветущую ветвь. И только сейчас из самой глубины его сердца поднялась волна невыносимой боли. Он прижался лбом к стволу дерева и заплакал навзрыд.

— Учитель… Учитель... — шептал он, задыхаясь от слез. С губ против воли слетали те самые слова, что он произнес, когда впервые встретился с Чу Ваньнином. — Позаботься обо мне, ладно? Просто… позаботься обо мне...

Но только вещи годами остаются неизменными, люди же меняются[98.4]. Пагода Тунтянь стояла на прежнем месте, но он был тут совсем один. Никто больше не услышит его мольбу. Никто не придет.

Мо Жань возродился в молодом пятнадцатилетнем теле, но оно было не более, чем оболочкой для души слишком много повидавшего на своем веку тридцатидвухлетнего Тасянь-Цзюня. Распоряжаясь жизнью и смертью миллионов людей, он думал, что уже вкусил всю горечь и сладость этого мира. Поэтому после возрождения все его чувства, будь то радость или печаль, нельзя было