Беркем Атоми - Каратель
– …Почему, бабай? Я не понимаю. То хожу там, где, как ты говоришь, не ходил ни ты, ни твой учитель, и вдруг – надо шугаться каждой тени?
Вместо ответа старик нагнулся и поднял с пола камешек, не больше спичечной головки.
– Скажи, это опасная вещь?
– Нет, – убежденно ответил Ахмет. – Если сама по себе, то нет.
– Правильно, что оговорку сделал. Пока этот камешек не стал частью силы, то, конечно, нет. Представь, что ты – пуля. Целого человека убивает простая маленькая пуля! Твое тело помнит, как оно летело быстрее птицы, протыкало мясо, ломало кости. Оно запомнило силу, понимаешь? Много увидело – представляешь, сколько может увидеть пуля, пока убивает человека? И твое тело много увидело, но само вернуться туда, куда его приводила необычная сила, не может. Пуля пробила человека и упала. Все, в ней нет больше ырым, кроме своего. Ты видел пули, которые могут подняться, полететь и снова кого-нибудь убить?
– Получается, я ходил там потому, что получил чужой ырым?
– Нет, свой. Но человек не может получить весь свой ырым, пока не умрет. Ты был мертвый, потому так и получилось.
– Опять ты за свое… – Ахмет упорно избегал разговоров на эту тему, ему очень не нравилась мысль, что какое-то время он был мертвым.
– Ладно, ладно… Только помни, что тебе говорю: ты сейчас лежишь на земле, как та самая пуля. Правда, тебе повезло, ты – человек. Ты можешь летать без ружья, стрелять сам собой.
Несмотря на то что Ахмет стал известен миру по имени, стал багучы, внешне в его жизни ничего не изменилось, разве что жизнь обрела смысл; хотя точнее будет сказать, что Ахмет просто перестал нуждаться в каком-либо смысле, с отстраненным удивлением глядя на себя вчерашнего. В каком еще смысле может нуждаться человек, кроме мира и себя; что в принципе одно и то же…. Примерно так он мог бы сформулировать это удивление, коли не брезговал бы думать, как раньше. Все эти «смыслы» и прочая лирика просто сотрясение воздуха, никому не нужные разговоры.
Прошло несколько по-прежнему серых недель. Снег старательно укрывал промерзшую землю, сытые люди азартно добывали ставшую доступной еду и запасали ее впрок. Над поселком неслись вкусные запахи, смолкли нескончаемые бабьи перебранки, даже собаки почти не гавкали и частенько блевали непрожеванной рыбой, тут же легко выклянчивая новую пайку.
Отожравшийся на рыбно-мясной диете, Ахмет стал походить на человека. Ввалившиеся щеки поднатянулись, колка дров снова стала приятным развлечением, и из казавшейся незыблемой внутренней пустоты вдруг начало всплывать ожившее человеческое – оставшееся без ружейного ремня плечо казалось пустым, все чаще Ахмет подолгу сидел, погруженный в тоскливое ожидание неизвестно чего, и блаженно впитывал намеки на запах пороха и артериальной крови, иногда подымавшиеся из глубины колодца под ногами, в котором дремало будущее. Нерозданные долги висели на нем тяжким грузом, и он окреп настолько, что уже чувствовал этот груз, но понять причину этой тяжести не мог, пока совсем неслучайный случай не выбил клин из его шестеренок.
Как-то ночью дремавший у печки Яхья-бабай вскинулся и нашел глазами Ахмета, бродящего из мира в мир на лежанке. Почувствовав внимание старика, Ахмет поднял голову и встретил взгляд Яхьи, дающего недвусмысленное целеуказание. Перейдя в предложенное место, он осмотрел расстилающееся далеко внизу озеро, где люди Ульфата – «наши», напомнил себе Ахмет, беспечно разбирали выдернутый из проруби невод, забыв за спокойные недели не то что о нормальном охранении, но и не выставив элементарно необходимого караульного. За это им предстояло рассчитаться – вытоптанный пятак вокруг проруби был окружен сходящимися лучами будущих выстрелов, на концах которых нервно трепетали хищно горящие человеческие сущности. Все время заставляя себя помнить о человеческом смысле происходящего, Ахмет с холодным безразличием наблюдал за сценой охоты человека за человеком; вечной, как снег и лед, на котором это происходит. Яхья-бабай снова встряхнул его, и Ахмет понял, что он от него хочет – надо платить за еду и дрова. Брезгливо дернувшись, Ахмет принялся исполнять желание учителя.
Кунашакский рыбак, выдвинувшийся на огневую позицию первым, поджидал остальных четверых, замешкавшихся в пути. В его секторе все было в порядке – самого скрывала высокая заструга, до беспечно копошившихся в неводе каракульмякских осталось не более двадцати метров. Картечь не успеет сильно разойтись: одного-то точно, а может, и двух он положит первым же выстрелом. Удачно эти гады попались, и наглые-то какие стали, смотри-ка – ни караула, ни хера; ишь ты, можно подумать, что у себя дома. Ниче-е-е, щас мы им покажем, с пяти-то стволов…
Но радостный мандраж охоты смело как пушинку – сердце рыбака сдавило в ледяном кулаке, и оно затрепыхалось, пропуская удар за ударом – кунашакский понял, что за его спиной у самых ног остановилось Что-то – огромное, жуткое черное Что-то, и внимательно смотрит ему в затылок холодными желтыми глазами. Мгновенно покрывшись ледяным потом, рыбак замер, боясь пошевелиться – он казался себе сейчас голым и беззащитным комочком теплого сладкого мяса, очутившегося на бескрайней снежной равнине, по которой снуют стаи кровожадных кортов, бродят свирепые айю и прячутся в метели безмолвные духи-бире с оранжевыми глазами величиной в тарелку…
Превозмогая смертную черноту, трепыхающуюся в глазах, рыбак невероятным усилием воли заставил себя приподняться и посмотреть назад – и натужно, на разрыв связок заорал, срываясь на визг. Визг превратился в скулеж, быстро ставший хрипом короткой агонии. Его разум, не выдержав натуги ужаса, вспыхнул и погас; сердце остановилось на полутакте, а душа громко хрустнула в руках исполинской, в два человеческих роста мутно-черной фигуры, чернеющей даже на фоне ночного неба – увешанной, будто елка, размотанными кишками и частями разорванных тел товарищей рыбака. Отдадим ему должное, он был храбрым человеком, трус умер бы сразу. Выпив его вылетевшую криком жизнь, Ахмет отпустил мокро хлюпнувшие разорванными полостями трупы, и они тут же растаяли в черной пустоте.
Вернувшись в себя, Ахмет понял, что стоит босиком на льду рядом с уткнувшимся в снег мертвецом. Где-то вокруг лежат еще четверо, а вон там, где угадывается чернеющая на снегу куча невода у саней, лежат защищенные им свои. «Свои…» – усмехнулся Ахмет, подымая ногу для первого шага, но остановился, удивленно глядя вниз, словно только что обнаружив мертвое тело у своих ног. Нерешительно потоптавшись, он неумело поднял за ремень ружье рыбака, взял его в руки. Пальцы обожгло холодом оружейной стали, и Ахмет рухнул на колени, унесенный этим забытым холодом далеко в мертвое прошлое.
– Не, погоди, не стреляй. Это же этот, как его…
– Точно. Это этот, который у Яхьи-бабая…
– А это кто… О, билят! Это ж Наилька, с Кунашака! Который, говорят, Ильяса завалил.
– Че он там? Дырок нет… Этот по башке ему ебнул, да?
– Погоди… Нет, вроде как. А мертвый, не дышит. Салават, а ну подержи так… Нет. Сердце не стучит, мертвый. Как он его, а?
– А сам-то он живой? Смотри, сидит как…
– Не, вроде живой. Точно. Видишь, дышит.
– Ишбулды-абый…
– Да погоди, малай… Чего тебе?
– А вон еще, видите?
– Где? О, точно! Раис, нас, билят, чуть не перехуярили тут, а! Билят!
– Ты почему смотреть не ставил никого?!
– А ты?! Ху ли я-то сразу?
– Еще один!
– Салаватка, а ну беги, вокруг смотри!
– Ишбулды-абый, тут еще один!
– Ай белемле, ай молодец, а!
– Че сказал, сынок? Салава-а-ат! Э, Салават! Еще один, да, че сказал?
– Да!
– Тоже с ружьем?
– Тоже!
– Ай да пронесло, а?! Щас перестреляли бы, а?!
– Слушай, надо этого-то, а, вишь – в одних штанах да рубашке.
– Да, простынет, помрет еще. Хотя, говорят, они не болеют.
– Че, совсем? Смотри, босиком пришел.
– Ха, пришел! Видишь, следа нет?
– Точно… Уй, билят… Как это, Раис?
– Не знаю. Но трогать не надо его. Захочет, сам встанет. Эй! Э, как тебя, белемле! Ты живой?
– Слышь, Ишбулды, давай на самом деле не трожь его. Ну его, еще проснется и подумает, что мы – эти…
– Ладно. Ружье только у него возьмите.
– Ой! Смотри, Заки, не отдает! Я это, а он держит!
– Ну и хуй с ним, пусть держит. Э, Раис, Ишбулды! Давай ружья, шмотки с этих к саням тащи! Смотри лучше, чтоб патроны из карманов не растерять. Мансур! К Яхье-бабаю пошли пацана своего, пусть спросит, че с этим делать.
Ахмет пришел в себя и тяжело поднялся, опираясь на ружье. Двое находившихся рядом рыбаков замерли, испуганно таращась на странного чужака, неведомым образом спасшего их от вплотную подкравшейся в поземке смерти. Попытался им улыбнуться, но, видимо, вышла такая гримаса, что рыбаки напугались еще больше, а один неуверенно поднял ружье. Ахмет стоял, качаясь на ветру, и совсем не чувствуя одеревеневшего от холода тела, но вдруг ощутил присутствие Яхьи-бабая. Оказывается, он никуда не пропадал и все время откуда-то наблюдал за происходящим. Увидев прозрачную зеленоватую полоску, которая была Яхьей, Ахмет понял, что надо делать, успокоился и махнул рукой рыбакам, отгоняя их с этого места. Видимо, теперь в его жесте было достаточно силы – рыбаки тоже расслабились и послушно потащили невод к саням. Обмишурившийся на этом выходе старший сейчас нагонял упущенное: пронзительно командовал и махал руками, поторапливая своих. Собравшись, рыбаки дружно впряглись в сани и скрылись в легкой поземке, оставив странного белемле в компании убитых им людей, посреди бескрайнего снежного моря, придавленного сверху черным провалом небес.
