Николай Желунов - Закон о тюрьмах
Гай кинул кусок лепешки в рот дереву, и оно с аппетитом зачавкало.
— М-м-м, блаженство… где же вы взяли лепешку, мои добрые друзья?
— Ты говоришь ерунду, — спокойно сказал Вик, — Бог дал человеку свободу выбора. Грех — это выбор в пользу зла. Ты хочешь сказать, что не способен на такой выбор?
— Конечно, нет! — всплеснул ветвями Дуб.
— Почему?
— Потому что я не могу никому причинить зло!
Вик покачал головой:
— Чист от зла только Господь.
Дуб озадаченно примолк, глядя на багровые отсветы на небе. Под ними, в Содоме, вопли сменились протяжным пьяным пением. Гай почувствовал злой холодок в груди. Пока мы тут спорим о безгрешности говорящего дерева, они там предаются всем мыслимым и немыслимым грехам, и кто-то кричит от смертной боли и унижения.
— Не будем ссориться! — Дуб хлопнул веткой о ветку. — Зачем спорить? Расскажите лучше о себе, да, о себе! Что привело вас в славный городок Содом?
Гай бросил быстрый взгляд на Вика. Тот спокойно дожевал кусок мяса, поцокал языком. Носком сапога пошевелил догорающий в костре обод деревянного колеса.
— Мы мстители Господа, — с вызовом сказал Вик наконец, глядя на Лоллипопа, — довершаем начатое им дело. Видел, что стало с тем парнем, Драхо?
— Поня-аатно, — протянул Дуб, — значит, эта странная машинка, в которую вы кинули тело…
— Мне дал ее Бог.
Лоллипоп в растерянности посмотрел по сторонам. Вокруг был только пепел. Гаю показалось, что «высшее существо» было бы радо сейчас вновь заиметь ноги и дать стрекача.
Вик сделал долгий глоток из фляги и извлек из рюкзака новенькую блестящую целлофаном пачку Marlborough.
— Сигареты. Свежий хлеб. Красное вино. — Он прикурил от головни, выпустил длинную струю дыма. — Парализующие винтовки (мы почти никогда не убиваем — только для самозащиты). Все это дал мне Бог. И этого мальчика он послал мне, старику, в помощь.
— Ты еще не стар, брат, — засмеялся Гай.
— Не стар, совсем не стар, — подхватил Лоллипоп.
— Помолчи, — остановил его Вик. — Раз уж ты такой умный, и любишь порассуждать о делах Господа, я расскажу тебе о них.
Он еще раз глубоко затянулся.
— Так вот. Я бросил курить тридцать два года назад, когда принял сан. Священникам нельзя. Но не было ни одного дня из этих одиннадцати тысяч семисот дней, чтобы я не мечтал о сигарете. Я позволял себе одну сигарету в год, на свой день рождения. Да, и я грешен… Ранним летним утром я выходил из гарнизона, садился на автобус и ехал в Дюссельдорф; покупал пачку Marlborough — других я не курю, шел в парк, и спокойно выкуривал одну штуку, слушая, как она тлеет, а пачку оставлял на скамейке. Вечером дома читал сто раз «Апостольский символ веры» во искупление, и начинал ждать следующего года.
В то самое утро я приехал в город, и первым делом спросил пачку Marlborough в магазинчике на автобусной станции. Marlborough не нашлось. Я пожал плечами и вышел на проспект. В супермаркете «Dills» Marlborough тоже не оказалось — раскупили. В большом городе Объединенной Европы, напринимавшей законов против курения, не так-то много мест, где можно купить чертов табак. Я битый час метался по проспекту, и нашел только «Лайтс», но «Лайтс» мне был на хрен не нужен. Представь себе человека, который целый год мечтал об одной-единственной никотиновой палочке, и не может ее получить, потому что в магазинах ее нет, и ты поймешь, что я чувствовал в тот момент.
К счастью, я вспомнил, что в метро на Барбароссаплатц есть табачная лавка. Я почти бегом спустился под землю, нашел эту лавку, где продавец — маленький угодливый турок — вручил мне красно-черно-белую пачку настоящего Marlborough из Ричмонда, штат Вирджиния, всего за четыре евро. В этот момент все и случилось…
Вик прикурил новую сигарету от окурка первой, помолчал, глядя на пламя.
— Я встретил старика, который видел, как это произошло. К тому времени мы почти сутки сидели под землей, ждали, пока температура на поверхности хоть немного понизится. Не было света, воды, жратвы, почти не было воздуха… вокруг — хрипящие от ужаса толпы. Как стадо баранов. Странно, ведь все сразу догадались, что это не ядерная война и не вторжение гребаных марсиан! Я сидел на турникетах и курил одну за одной, словно хотел нагнать упущенное за тридцать лет завязки, а когда пачка опустела, взял у турка еще три блока. Забавно было глядеть, как он пересчитывает деньги. Наверное, настала ночь — не знаю, у всех остановились часы. Хорошо, что у служащего метро нашелся фонарь…
Тот старик выполз из темноты подземного перехода, весь черный от пепла, словно беглец из крематория — он пытался подняться на ноги, но все время падал. Он был слеп, как крот, и напоминал ожившую мумию. Кроме меня, никто не осмелился подойти к нему.
«Что там?» — спросил я.
«Там — Бог» — прошептал старик, и пепел сыпался из его беззубого рта.
«Что Он делает?»
От старика шел дым. Я до сих пор помню этот запах — горько-кислый запах горелого человечества.
«Бог потерял терпение… Бог убил нас всех…»
«Он придет сюда?»
«Вы сами придете к нему…»
На простодушном лице Дуба застыл благоговейный ужас. Гай незаметно, стараясь не шуметь, вытащил из рюкзака альбом, и в неверном свете костра принялся рисовать его портрет — быстро, одними штрихами. В медвежьей лапе Гая огрызок карандаша казался спичкой, однако через несколько минут на белом листе появилась точная копия Лоллипопа, вместе со всеми веточками и почками. На Гая смотрело длинное морщинистое лицо с кустистыми бровями, маленькими черными глазами-пуговками, и выдающимся горбатым носом, на самом кончике коего примостилась круглая бородавка.
— Старик рассказывал — все случилось быстро. — Продолжал Вик. — Господь милосерден, он не хотел, чтобы мы мучились перед смертью. Сначала золотистый дождь серы, потом — огненный водопад; не прошло и минуты, как все уже полыхало и плавилось. Старик вбежал в подземку, когда потолок за его спиной начал рушиться и долго не мог выбраться в подземный переход из-под завалов.
— Да, я помню, — прокряхтел Дуб, — это было ужасно.
— Бог спас мне жизнь, когда заставил бегать за сигаретами по городу, и, в конце концов, уйти под землю. Сечешь? Если бы я не стал капелланом тридцать с лишним лет назад — я бы не бросил курить, и не было бы этих ежегодных поездок в Дюссельдорф, и я не сидел бы сейчас перед тобой. Но все это я понял позже.
Когда наутро мы разгребли завалы, все уже кончилось. От города остались почерневшие бетонные коробки и заваленные искореженным металлоломом улицы. Русло Рейна превратилось в сухую, стерильную, покрытую трещинами ложбину. Город стал огромным горячим кострищем, оно все еще потрескивало и дымилось. И все же в нем оставалось еще много людей — тех, что спрятались в метро и подвалах. Они заламывали руки, стенали, бродили в шоке среди развалин, и — проклинали Бога. «За что?!» — вопили они, — «Почему именно мы, почему не сто, не тридцать, не пятьдесят лет после нас?!» И каждый был голоден, каждый просил воды, лекарств, теплой одежды. Кто-то сообразил, что полиции больше нет, и принялся отнимать у слабых то, что ему нравилось. Тот, у кого нашлось оружие, быстро выдвигался в лидеры. Начались убийства, стычки и настоящая охота за молодыми девушками.
Воду и продукты еще можно было найти. Например, под супермаркетом «Dills» обнаружилось целое подземное хранилище. Но запасы таяли с бешеной скоростью — все, кому удалось поучаствовать в дележе, старались есть и пить как можно больше, в страхе, что иначе все достанется соседу. Главари быстро сообразили, чем это грозит, и ввели суточные рационы, а заодно изгнали из племен всех старых, больных, некрасивых, с неправильным цветом кожи и просто неугодных. Меня тоже выгнали.
— Сочувствую, — вздохнул Дуб.
— Я вышел из Дюссельдорфа и отправился вдоль покрытого пеплом шоссе на восток. Рассчитывал добраться до Москвы: я глупо надеялся, что в России, стране вечного холода, огонь не уничтожил всё и вся, как у нас. Вдоль шоссе было много маленьких погорелых городков, в которых никогда не слыхивали о метро, и выжившие мне не попадались. Не попадались и магазины. Через неделю я остался без воды и консервов, в достатке было только сигарет. Силы оставили меня в полдень девятого дня пути. Пепел и пыль набились в горло и легкие, и не было даже глотка воды, чтобы смочить гортань. «Вот и все, старая задница, — сказал я, — откоптил ты свое». Почти ползком взбирался я на очередной холм, и давал себе слово, что доберусь только до следующего, а там выкурю последнюю сигарету и останусь навсегда. На следующем пригорке все повторялось, пока, наконец, я не упал в изнеможении, не в силах даже достать из кармана спички. Знаешь ли ты, чертов Дуб, что это такое — умирать от жажды в холодной пыльной пустыне, под пепельным небом, без надежды на спасение?
— Знаю, — удивленно поднял брови Дуб.
