Сьюзен Коллинз - Сойка-пересмешница
Одно из немногих моих развлечений в Тринадцатом — наблюдать за горсткой разбалованных Капитолийских "мятежников", испытывая некоторое смятение, видя, как они пытаются приспособиться.
Я не знаю, как долго смогу увиливать от пунктуальности и посещаемости, требуемой моими хозяевами, к коей я была абсолютна равнодушна. Сейчас они не трогают меня лишь потому, что меня классифицировали как умственно дезориентированную — это обозначено на моем пластиковом медицинском браслете — и все должны толерантно относиться к моему бродяжничеству. Но это не может продолжаться вечно. Как и их терпимость в отношение вопроса о Сойке-пересмешнице.
С посадочной площадки Гейл и я спускаемся по множеству лестниц, направляясь к отсеку 307. Мы вполне могли воспользоваться лифтом, но он слишком явно напоминает мне о том лифте, который поднимал меня на арену. Я с трудом приспосабливаюсь к столь длительному пребыванию под землей. Но после сюрреалистически неожиданной находки — розы — спуск впервые заставляет меня почувствовать себя в безопасности.
Я колеблюсь у двери с номером 307, предвкушая вопросы родных.
— Что я должна сказать им про Двенадцатый? — спрашиваю Гейла.
— Сомневаюсь, что они захотят узнать подробности. Они видели, как он горел. Больше всего их беспокоит, как ты справляешься, — Гейл касается моей щеки. — Как и меня.
На мгновение я прижимаю лицо к его руке.
— Жить буду.
Потом я делаю глубокий вдох и открываю дверь. Мама и сестра дома из-за пункта 18:00 — Размышления — получасового бездействия перед ужином. Они пытаются оценить мое эмоциональное состояние, и я вижу тревогу на их лицах. Перед тем, как кто-нибудь из них о чем-то спросит, я опорожняю свою сумку и это превращается в пункт 18:00 — Обожание кота. Прим садится прямо на пол, причитая и убаюкивая этого ужасного Лютика, перестающего мурлыкать лишь для того, чтобы изредка пошипеть на меня. А особо самодовольным взглядом он одаривает меня, когда Прим повязывает ему вокруг шеи голубую ленточку.
Мама крепко прижимает к груди свадебную фотографию и ставит ее рядом с книгами о растениях на наш созданные в провинции комод. Я вешаю куртку отца на спинку стула. На мгновение это место выглядит почти как дом. И полагаю, именно поэтому путешествие в Двенадцатый не было совсем напрасным.
В 18:30 — Ужин, и мы направляемся вниз, в столовую, когда коммуникаф Гейла вдруг начинает сигналить. Выглядит этот приборчик как большие наручные часы, но он принимает печатные сообщения. Быть награжденным коммуникафом — это особая привилегия важных для Благого дела людей. Гейл получил этот статус после спасения жителей Двенадцатого.
— Штабу нужны мы оба, — говорит он.
Отставая от Гейла на несколько шагов, я старалась совладать с собой прежде, чем меня вовлекут в то, что, без сомнения, обещает стать безжалостным совещанием о Сойке-пересмешнице. Останавливаюсь у двери Штаба — комнаты для собраний военсовета и обсуждений высокотехнологичных разработок, оборудованной компьютеризированными говорящими стенами, электронными картами, которые показывают передвижения войск в разных дистриктах, и гигантским прямоугольным столом с приборной панелью, которую мне нельзя было трогать. Но меня никто не замечает, потому что все сгрудились в дальнем конце комнаты, у экрана телевизора, круглосуточно транслирующего Капитолийское телевидение.
Я начинаю подумывать над тем, что могу улизнуть, когда Плутарх, чья широкая спина загораживала телевизор, замечает меня и тут же машет, чтобы я присоединилась к ним. Я неохотно иду вперед, пытаясь сообразить, что интересного там может быть для меня.
Постоянно одно и то же. Панорама войны. Пропаганда. Повторы бомбардировок Дистрикта-12. Угрожающие обращения президента Сноу. Поэтому увидеть Цезаря Фликкермана, бессменного хозяина Голодных Игр, с его разукрашенным лицом и костюмом с иголочки, готовящегося к интервью, — почти развлечение. Пока камера не отъезжает назад, и я не вижу, что его гость — Пит.
Звук не доходит до меня. Меня охватывает такое же причиняющее боль сочетание удушья и хрипоты, которое возникает, когда тонешь — из-за нехватки кислорода. Я расталкиваю людей впереди себя, пока не оказываюсь прямо напротив него, и кладу руку на экран. Я ищу в его глазах малейший признак боли, любое отражение агонии, вызванной пыток. Ничего. Пит выглядит здоровым и сильным. Его кожа безупречна, она светится, как будто все тело отполировали. Его манеры сдержаны и серьезны. Я не могу связать эту картинку с избитым, истекающим кровью парнем, который преследует меня в снах.
Цезарь поудобнее усаживается в кресле напротив Пита и дарит ему продолжительный взгляд.
— Итак… Пит… добро пожаловать обратно.
Пит еле заметно улыбается. — Могу поспорить, вы думали, что уже взяли у меня последнее интервью, Цезарь.
— Признаюсь, да, — говорит Цезарь. — В ночь перед Двадцатипятилетием Подавления кто мог подумать, что мы увидим тебя снова?
— Это точно не входило в мои планы, — отвечает Пит, нахмурившись.
Цезарь слегка наклоняется к нему.
— Полагаю, всем нам были понятны твои планы. Пожертвовать собой на арене, чтобы Китнисс Эвердин и ваш ребенок могли выжить.
— Так и было. Просто и понятно, — пальцы Пита чертят что-то на обивке подлокотника кресла. — Но у других людей тоже были планы.
Да, у других людей тоже были планы, подумала я.
Догадался ли Пит, что мятежники использовали нас, как пешек? Что мое спасение было организовано с самого начала? И, наконец, что наш ментор, Хеймитч Эбернети, предал нас обоих ради дела, которое — как он притворялся — совсем его не интересовало?
В последовавшей за этим тишине я обращаю внимание на черточки, что пролегли у Пита между бровей. Он догадался или ему рассказали. Но Капитолий не убил и даже не наказал его. И сейчас это превосходит мои самые смелые надежды. Я упиваюсь тем, что он цел, здравием его тела и разума. Это проходит сквозь меня, как морфлий, который мне давали в госпитале в последние недели, чтобы притупить боль.
— Почему бы тебе не рассказать нам о последней ночи на арене? — предлагает Цезарь. — Помоги нам разобраться во всем.
Пит кивает, но берет паузу перед тем, как начать говорить.
— Та последняя ночь… Рассказать вам о последней ночи… ну, сначала вам придется представить каково это — находиться на арене. Это все равно, что быть насекомым, находящимся в ловушке под дымящейся чашкой. А вокруг тебя джунгли… зеленые, живые и тикающие. Эти гигантские часы отсчитывают последние секунды твоей жизни. Каждый час предвещает новый ужас. Ты должен осознавать, что за последние два дня умерли шестнадцать человек, некоторые из них — защищая тебя. Все происходит очень быстро, и последние восемь будут мертвы уже к утру. Выживет лишь один. Победитель. И твой план рассчитан на то, чтобы это был не ты.
От воспоминаний мое тело бросает в жар. Рука скользит вниз по экрану и вяло опускается. Питу не нужна кисть, чтобы рисовать картины с Игр. У него это получается и с помощью слов.
— Как только ты оказываешься на арене, остальной мир становится очень далеким, — продолжает он. — Все вещи и люди, которых ты любил и о которых заботился, практически прекращают существовать. Розовое небо, чудовища в джунглях и трибуты, жаждущие твоей крови — твоя последняя реальность, единственное, что действительно важно. Несмотря на то, как плохо ты себя чувствуешь, тебе придется убивать, потому что на арене у тебя лишь одно желание. И оно очень дорогого стоит.
— Оно стоит твоей жизни, — говорит Цезарь.
— О, нет. Оно стоит гораздо больше, чем жизнь. Убиение невинных? — говорит Пит. — Это стоит всего вашего естества.
— Всего вашего естества, — тихо повторяет Цезарь.
В комнате повисло молчание, и я чувствовала, как оно расползается по Панему. Весь народ тянется к экранам. Потому что никто и никогда не рассказывал о том, каково это — находиться на арене.
Пит продолжает.
— И ты цепляешься за свое желание. И в ту последнюю ночь, да, моим желанием было спасти Китнисс. Но даже не зная о мятежниках, я не чувствовал спокойствия. Все было слишком сложно. Я начал понимать, что жалею о том, что не сбежал с ней раньше днем, как она предлагала. Но в тот момент уже не было возможности выбраться.
— Ты был слишком увлечен планом Бити наэлектризировать соленое озеро, — говорит Цезарь.
— Слишком занят игрой в союзников с другими. Я не должен был позволять им разделять нас! — Пит взрывается. — Тогда я и потерял ее.
— Когда ты остался у дерева, в которое ударяет молния, а она вместе с Джоанной Мейсон потащили катушку с проводом к воде, — поясняет Цезарь.
— Я не хотел этого! — Пит краснеет от волнения. — Но я не мог спорить с Бити, не показав, что мы собираемся разбить союз. Когда тот провод обрезали, все стало просто сумасшедшим. Помню лишь отрывки. Как пытался найти ее. Как видел Брута, убивающего Чэфа. Как я сам убивал Брута. Я знаю, что она звала меня. Потом молния ударила в дерево и силовое поле… взорвалось.
