Сергей Демьянов - Некромант. Такая работа
Я вскрыл его быстрее, чем рассчитывал, — и насторожился. Мне не нравится, когда что-то получается легче, чем должно бы. Как правило, потом за это приходится расплачиваться. И чаще всего — именно тем, чем ты платить не хочешь. Не то чтобы я был очень жадным типом, но свои траты предпочитаю планировать заранее.
Воздух, пропитанный вонью, казался мне теплым и густым. Я знал, что стою посреди промозглой московской зимы, но кожей чувствовал тяжесть худжандского августовского полдня, трескающегося по швам от жары. Московские минус семь ощущались как плюс двадцать восемь, не меньше. Не открывая глаз, я содрал с себя куртку и уронил под ноги.
Уже не страшно, почти закончил.
Простыть за пять минут я, скорее всего, не успею, а если и успею — невелика беда. В ушах так громко стучала кровь, что услышать, что кричит мне Лиза, я не сумел. Наверное, это было что-то важное, но я не мог позволить себе отвлечься.
— Потом. Все потом, — сказал я, изо всех сил стараясь не потерять связи с нашим покладистым мертвым клиентом.
Очень трудно долго держать руки на весу. Кроме того, часто не вполне очевидно, какие конкретно руки тебе нужно не уронить, если ты пытаешься одновременно контролировать два тела. Мертвый попрошайка оказался очень восприимчивым. Несчастный, измученный и перепуганный, он готов был поделиться со мной любой информацией, лишь бы я помог ему выбраться из этого кошмара. Обычно зомби с Курского вокзала — существа недоверчивые и плохо осознающие себя. Вы пробовали когда-нибудь решать рабочие вопросы с человеком, пьяным в хлам? Даже если он хорошо к вам относится и хочет помочь, легко это обычно не бывает. Заставить мертвого действовать хоть сколько-нибудь осознанно еще сложнее.
Этот мертвый парень оказался исключением из правил. Ему было очень плохо и страшно. Его «плохо и страшно» длилось уже довольно долго, но мыслить с достаточной четкостью это ему не мешало. В своей нынешней жизни, которая началась вскоре после того, как небритый врач констатировал его смерть от остановки сердца, он был счастливо женат и последние десять лет вместе с женой занимался исследованием осознанных сновидений. И сейчас он полагал, что ему снится кошмар, что он спит и по какой-то причине не может проснуться.
Это было невероятно соблазнительно. Настолько соблазнительно, что я не удержался.
Я назвал его по имени.
— Кто тебя поднял, Давлат? — спросил я. И только потом сообразил, что допустил очень большую ошибку.
Старое имя воткнулось в него, как нож в подставленную ладонь.
Прошило насквозь.
Пришпилило к тяжелому мертвому телу.
Овеществило.
Я почувствовал, как он испугался. Сонная уверенность покинула его, уступив место панике, — так проваливаются в полынью, прежде захлебываясь ужасом, а потом уже ледяной темной водой. Зомби застонал, зачмокал — и вдруг резко дернул вперед. Руки убрать я не успел. Он прижался лицом к моим ладоням и удовлетворенно замычал.
— Не дай мне упасть, — крикнул я слегка растерявшейся Лизе.
Сердце успело стукнуть всего пару раз, когда на меня накатило. Больше всего на свете в своей работе я ненавидел именно это.
Тьма, бесконечная и гулкая, навалилась на меня, подмяла под себя и вошла так, как будто именно я был случайным гостем своего тела, а она — полноправной хозяйкой. Она пахла прозрачным холодным осенним днем, когда под ногами людей шуршат мертвые листья. В ней была уютная тяжесть земляных комьев, скрежет лопаты по камню, мягкое повизгивание колес железной тележки, приглушенный матерок, звяканье горлышка водочной бутылки, поцеловавшейся с краем стакана. И абсолютное, безусловное принятие меня — таким, какой я есть, потому что именно такой, отличающийся от других, похороненных здесь и приходящих сюда, я был хорош для нее. Тьма ждала меня параноиком и лентяем. Тьма ждала меня слабаком, не сумевшим бросить курить без посторонней помощи и привыкшим на ощупь искать свежие носки в груде выстиранного машинкой белья. Тьма ждала меня не умеющим разбираться в музыке и не понимающим Толстого. И для нее я был совершенством просто потому, что был собой.
Я боялся, что однажды мне не хватит сил от этого отказаться. Это было как скользить по ледяной горке в детстве — и весело, и жутко, и совершенно невозможно остановиться.
Очень немногие люди умирают без страха по одной простой причине: в том времени и в той части мира, где мы живем, принято противопоставлять жизнь смерти, отгораживаться от нее и делать вид, что она — отрицание и конец всего. Фактически это все равно что считать орла — концом решки или правую руку — отрицанием левой.
Или лед — небытием воды.
«Мысли позитивно! Конечно, ты выздоровеешь! Не сдавайся!» — говорят родственники человеку, уже физически осознавшему собственную смертность. Им кажется, что они могут отменить смерть, отрицая ее, но все, чем они на самом деле могут помочь умирающему, — не бояться за него.
Он вынужден слезть с печи, на которой пролежал тридцать лет и три года и наконец пойти, а они старательно уверяют его в том, что у него непременно получится лежать дальше, если он будет мыслить позитивно. Они делают это, даже если точно знают, что лгут. Как-то не принято говорить человеку: «Ты болен и теперь непременно умрешь. Мне будет жалко расстаться с тобой, но я рад, что все идет нормально». Однажды мир вдыхает человека со всеми его детскими травмами, неблаговидными поступками, предательствами и злыми мыслями, а потом выдыхает его обратно. Чистым. Тем, кто готов быть героем совершенно новой истории, которая, может быть, выйдет у него более совершенной. Но тело, которое он носил так долго, отказывается отпускать его без драки. И каждый из нас с детства привык сражаться против себя на его стороне.
Шестилетка боится воображаемого волка, притаившегося в шкафу, и волк этот для него достаточно реален, чтобы малыш описался.
Старик боится умирать, потому что жизнь — это свет и тепло и долгие разговоры с родными, а смерть, в противовес ей, — тьма, и холод, и молчание.
Такое противопоставление так глубоко въедается в сознание, что иногда даже поднятого некромантом покойника бывает трудно вытолкнуть через смерть обратно в его текущую нормальную жизнь. Он не думает: «О, как хорошо, что кто-то пришел и починил порядок вещей». Он думает: «А-а-а, я умираю, помогите!» И потом, спустя много лет, он будет в ужасе просыпаться ночью, внезапно вспомнив себя мертвым. Если, конечно, сохранит здравый рассудок после получения такого опыта.
Я думаю, это вполне годная причина ненавидеть тех, кто поднимает мертвых ради денег.
Некоторые верят, что человек, умирая, отправляется в специальное место, предназначенное для мертвецов, и больше никогда не покидает его. Если бы это было так, может быть, я относился бы к поднятию мертвых иначе. Вечность — это слишком долго для того, чтобы провести ее в одном месте, даже очень клевом. Но так уж вышло, что я знаю, как на самом деле устроена эта система.
Однажды ты умираешь.
Твое тело перестает иметь какое-либо значение — так же, как время, пространство и другие вещи, привязывающие живых к их реальности. Ты проходишь сквозь смерть, как игла сквозь ткань. Ты рождаешься другим человеком в другом месте, взрослеешь, иногда женишься, находишь работу и, может быть, строишь дом. Все у тебя хорошо. Или, наоборот, плохо. Это не имеет особенного значения, потому что это все равно твоя собственная новая жизнь, твое чертово настоящее, твоя нынешняя дорога, которую ты должен пройти — от появления на свет до того момента, когда тебе придется снова встретиться со смертью.
Но пока кости твоего прежнего тела лежат в земле, кто-нибудь вроде меня может дернуть за хвостик нитки. И втащить тебя назад, когда ты будешь возвращаться из школы, засыпать рядом с девушкой или пить виски с друзьями, отмечая рождение своего первенца. Через час, неделю, месяц тот, у кого есть власть над мертвыми, может взять твое прежнее тело и забрать тебя из любой минуты твоей новой замечательной жизни. Большинство людей уверено, что время линейно. Проблема в том, что это не так, если речь идет о смерти.
Пожалуй, это единственное, чем смерть действительно похожа на сон: бывает, что ты проживаешь в нем целую жизнь, а потом просыпаешься утром, понимая, что прошло всего несколько часов.
Только в нашем случае в пробуждении нет ничего хорошего.
Я не знаю, как объяснить это проще, не нарисовав схему, но вот так оно есть.
Парня, который приехал в Москву из Худжанда на заработки и умер здесь неделю назад от остановки сердца под именем Давлата Темури, в его текущей жизни звали Никласом. И он прекрасно помнил, где живет, чем занимается и с кем дружит. Я мысленно сказал «спасибо» всем, кого следовало за это поблагодарить. Частенько до этих воспоминаний очень трудно добраться. Сознание блокирует их; в этом есть очень много милосердия и столько же вреда. Человеку проще смириться с рабством, если он убедит себя в том, что у него никогда не было свободы. Но в этом случае даже Авраам Линкольн не сможет освободить его.
