Александр Афанасьев - Отягощенные злом
Сопротивления не было. Люди попрятались по домам, полиция предпочла прикинуться ветошью. Вероятно, их приняли за немцев – у них точно такие же вертолеты, только лицензионные, «мессершмит» называются. Но и плевать, пусть принимают за кого хотят…
– Подъем! Забирайте двухсотого… – Капитан-лейтенант Островский нашел время, чтобы подбодрить изрядно сбледнувшего с лица Рынду: – Отлично стреляешь, малек. Молодец, поздравляю…
Не было и речи о том, чтобы возвращаться на «Александра Второго», в воздухе полно истребителей, даже британцы взлетели. И топлива не хватит. Остается только «Николай Первый», крейсирующий в Центральной Атлантике, первым честь принять героев выпадает ему…
13 января 2015 года
Средиземное море
Все происходило как-то буднично. Не было оркестра на палубе – а на каждом авианосце в обязательном порядке должен быть оркестр, – не было торжественного построения. Просто посланный с «Александра Второго» транспортный самолет плюхнулся о палубу и замер, пойманный тросом аэрофинишера. Его оттащили с длинной дорожки, а следом плюхнулся точно такой же самолет с «Николая Первого». Авиагруппа с «Николая» кружила над авианосцем, опасно снижаясь и пользуясь тем, что «Александр» не мог проводить летные операции. По уставу, если на авианосце нет спасательных средств, производить летные операции запрещено.
Оба вертолета остались на «Николае». Главморштаб дал директиву готовиться к внеплановой замене – «Александр Первый» уже вышел из Севастополя, чтобы сменить нас. «Адмирал Колчак» неподалеку… наверное, если подсчитать, «Адмирал Колчак» является самым полезным кораблем на флоте, потому что у командования специальных операций он один, менять не на что, спецназовцы работают с ним бригадно – вахтовым методом, команду меняют и дозаправляют этот заслуженный корабль прямо в море. Мне этот корабль близок… дело в том, что дед начинал службу именно на нем, когда тот еще был строевым авианосцем, самым мощным на флоте. На нем он дорос и до командира авианосца, и до командира УАГ, с него он ушел в штаб, и на этом авианосце я провел немало времени еще совсем пацаном. С этого авианосца начинался мой путь… Бейрут – и дальше, по колено в грязи и крови. Но сейчас герой дня не он. И уж тем более не я…
Из первого самолета матросы палубной команды приняли тело. Положили его на лист фанеры, положенный на три табуретки. На палубе выстроились все сотрудники разведцентра… из команды авианосца практически никого не было. Долгие годы они вели невидимую, тайную войну, претерпевали насмешки коллег, которые занимались «реальными» делами. В прессе против нас раздувалась кампания, говорили, что генерала Тимура поймать невозможно, говорили даже то, что генерала Тимура не существует вообще, что он давно погиб, что его выдумал я, первый Наместник Персидский, для того чтобы было на кого сваливать свои неудачи.
Но генерал Тимур был. Теперь это можно было знать совершенно точно…
Первым к телу подошел я. На авианосце считается плохой приметой брать в поход гробы, поэтому их не берут. Но на «Николае» вышли из неприятного положения – они взяли два самых больших мешка для переноски трупов, один из них наполнили колотым сухим льдом с кухни, равномерно распределили его по мешку, потом в этом мешок положили второй, поменьше, с телом генерала Абубакара Тимура. Так он должен был сохраниться по крайней мере в течение дня, до того момента, пока удастся найти более приемлемое хранилище…
Я расстегнул молнию. Пули попали в лицо, зрелище было страшное, из тех, которые нельзя показывать по телевизору. Никакой гордости не было – мы просто убили человека. Пусть плохого, но все же человека.
И что-то неприятное грызло меня изнутри. Словно я, отправляясь в поход, что-то забыл, и надо это вспомнить, пока не ушел далеко от дома.
Я далек от толстовства, от всепрощенчества – для того чтобы излечиться от этого, достаточно посмотреть на ребенка, которому отрубили кисть руки, чтобы он больше не ходил в школу. Посмотришь – и сразу становится понятно, что надо делать, кому и что положено за дела его. Но я, хоть убей, не мог понять: как в компанию бородатых, воняющих потом и несвежей пищей, убогих умом и страшных делами существ мог попасть человек, который закончил русское жандармское училище и дослужился до генерала контрразведки? Неужели власть – сама по себе власть – настолько притягательна, что ради нее можно перестать быть человеком? Неужели англичане – или кто там еще – смогли заплатить столько, что ради этого можно было стать зверем? Неужели независимость Персии – да какая, к чертям, независимость тогда была! – важнее, чем возможность нормально жить в нормальной стране? Неужели он не видел того, что видел я, что видели мы все? Неужели не ужаснулся?
Конец пути.
– Прочитайте Фатиху, – приказал я, – кто может?
– Уже читали, господин вице-адмирал.
– Все равно прочитайте.
Один из аналитиков, его звали Нурмухаммед, Солнце Пророка, сделал шаг вперед. Заговорил по-арабски, читая первую суру Корана, которая поможет умершему найти свой путь к Аллаху…
Я подошел к спецназовцам. Повинуясь невидимому жесту, невидимой команде, они стали в строй.
– Равняйсь! – Голос перекрыл заунывное чтение Фатихи.
– Вольно, господа… – скомандовал я и, чувствуя, что должен добавить что-то еще, сказал: – Я не знаю, будет ли лучше завтра. И я думаю, что нас не с чем поздравлять. Но я твердо знаю, господа, что вы поступили правильно. Мы все поступили правильно…
Увы, но все военные корабли предназначены для перевозки некоего количества трупов – и «Николай Первый» в том не исключение. Существует специальная морозильная камера с полками, длиной два метра двадцать сантиметров. Очень удобно. Проблема в том, что, если бы я приказал положить тело предполагаемого генерала Абубакара Тимура туда – на корабле, вполне возможно, разразился бы бунт. В глазах моряков и морских пехотинцев, которые годами рвали жилы на Востоке, стреляли и принимали пули, горели в бронемашинах, подорванных фугасами, было бы кощунством положить тело главного террориста современного мира – да и вообще любого террориста – там, где находились тела погибших в этой тайной, и жестокой войне. Гадить холодильник на камбузе, который после этого пришлось бы выбрасывать, тоже никто не хотел. Выход нашли: положили тело в дальнем углу авиационного ангара, там, где, по словам техников, холоднее всего, и обложили мешок свежей порцией сухого льда из камбуза. Каждые восемь часов лед приходилось менять.
Сейчас я сидел на заправочной штанге десантного вертолета «Сикорского» и смотрел на лежащий передо мною мешок, обложенный тающим льдом. Злорадства, да и вообще радости не было, была какая-то темная пустота в душе. Ощущение того, что… что больше я не нужен в этом мире.
Вот так. Ведь совершенно не просто так провал в Риме оставили без последствий и дали мне возможность работать дальше. Совершенно не просто так. Это как с сибирскими лайками, которых натаскивают на медведей. Когда их учат – их натаскивают на ручных медведей, но при этом всегда дают медведю уйти, привязывают, а потом дают уйти – и лайки смотрят, как он уходит, давясь лаем в ошейнике-петле. Так вырабатывается ненависть – в следующий раз, уже на настоящей охоте, лайка будет бежать за медведем до конца. Голодная, возможно раненая, она не оставит след и будет бежать по нему, пока не упадет замертво.
Так и я. Персия и то, что там произошло, разделили мою жизнь на две половинки. Я научился ненавидеть. Все, что было до этого: Ирландия, даже Бейрут – все это было как не по-настоящему, как в игре. В армии, на флоте приучают думать именно так, чтобы не боялись летящих навстречу пуль, чтобы шли вперед, на врага. А вот в Персии все стало по-настоящему. Потому что, когда смотришь в глаза смертнице, которую ее родной отец отправил подорвать казачий патруль, не остается никаких сомнений в том, что это по-настоящему. И когда видишь детей, которым отрубили кисть руки за то, что они ходили в школу, а не в медресе, тоже понимаешь, что все это по-настоящему.
А когда стоишь у трупа убитого врага, главного врага, понимаешь, что ты настиг, догнал, уничтожил его, вот он – перед тобой, точнее, не он сам, а его труп… появляется ощущение пустоты. Я сделал погоню за этим уродом смыслом своей жизни – и теперь, получается, обессмыслил ее.
Нет, я не из тех, кто призывает мириться. Все мои мысли о том, что они – такие же, как и мы, улетучились как дым в том месте, где казнили детей. Они не такие, как мы. Я просто теперь понимаю, что ничего не завершилось. Совершенно ничего. На место одного придут другие, и все продолжится, как раньше.
Интересно – а когда наши деды брали Багдад, что они думали про все это? Знали они о том, что впереди – сорок с лишним лет Замирения, кровавой и страшной войны на Востоке? Или не знали? А если бы знали – что они бы сделали? Наверное, то же самое, что сделали в жизни. Просто мы сейчас хорошо живем, потому нам и отступать есть куда…
