Время убивает - Василий Головачёв
– А что? Хаос? Что такое хаос? Как он выглядит? Как полная каша всего со всем?
– При инициации хаоса амплитуда квантовых колебаний вакуума, – сказал Истомин, – растёт до таких величин, что начинают распадаться все виды материи. Даже кварки, и те превращаются в континуум более глубокого порядка. Коллеги рассуждают то о суперточках, то о супернанострингах, то ещё о «более тёмной» материи. Не суть важно. Образуется новый вакуум, который вполне может совершить ещё один фазовый переход.
– И что случится?
Истомин поднял на него глаза, губы физика страдальчески изогнулись.
– Я не знаю. Материя распадётся…
– И мы превратимся в пыль?
Истомин зажмурился, из глаз старика покатились по щекам две слезы.
– Классно! – покачал головой Климчук.
Анна вышла.
– Не надо так убиваться… – начал Виктор.
Никифор движением бровей заставил Климчука замолчать.
– У нас ещё есть время, чтобы сохранить…
– Нашу ветку Вселенной, – не выдержал Виктор. – Так ведь? А остальные, что уже успели ответвиться? Глеб Лаврентьевич? Они уже не спасутся?
Истомин не ответил.
Конец света по Истомину
Одна минута до двенадцати часов ночи
Часы подвели, и реакция началась на минуту раньше, чем рассчитывал Глеб Лаврентьевич.
Впрочем, он уже не увидел результата своих исканий, потому что распад Вселенной начался с его квартиры, то есть, по сути, с распада всего, что в ней находилось.
Если бы какой-нибудь внешний наблюдатель смог увидеть начавшуюся трансформацию космоса со стороны, он был бы очарован игрой света, корчей пространства и безумной сложностью эффектов того, что учёные подозревали под названием «фазовый переход».
Преобразование вакуума, а он, как известно, пронизывает не только космические просторы, но и все материальные тела от песчинок до звёзд, и живые организмы от блохи до человека, началось с «люстры» в кабинете Истомина. Она вовсе не была прибором для освещения комнаты, так как не имела электрических лампочек. «Люстру» скорее можно было сравнить с пылесосом, хотя собирала она не пыль, а энтропию в соответствии со сложными переходами элементарных частиц, рассчитанными физиком.
Сам он не знал, каков объём «мешка пылесоса», то есть сколько она могла вобрать «пыли-энтропии», но надеялся, что его «сейф» выдержит.
Не выдержал.
В течение двадцати лет в квартире зрел пузырь сброса, как Глеб Лаврентьевич называл невидимое облако хаоса, то есть именно того «материала», который измерялся единицами энтропии. Это было не физическое поле, а незримое состояние материи, соответствующее низшему уровню ложного вакуума (нас пронизывает так называемый истинный вакуум), которое напоминает камень, лежащий на острой вершине скалы: достаточно дуновения ветерка, чтобы камень соскользнул в эту каверну с низшим уровнем энергии, породив смену фазы вакуумов. Каверна и так была переполнена хаосом, как ведро с водой, заполняющей его. И камень просто-напросто выплеснул эту воду-хаос наружу, породив распространявшуюся до горизонта Вселенной волну изменений материи.
Изменение не было мгновенным, подчиняясь всё ещё действующему закону предела распространения света – триста тысяч километров в секунду. Поэтому внешний наблюдатель мог бы полюбоваться на красочную панораму превращения видимых вещественных объектов в призрачные объёмные букеты фрактальных композиций огня и света.
Но превращение дома, города и всей Земли в эфемерное, сказочно красивое облачко переливов северного сияния – больше всего оно походило именно на это чудо природы – длилось всего одну двадцатую секунды.
Вслед за образованием всеземного сияния распалась на световой шлейф Луна, породив летящие в черноте пространства прозрачные «крылья бабочек».
Пространство между планетами тоже отреагировало на волну энтропийного удара, порождая спонтанные выбросы пар элементарных частиц. Если в нормальном состоянии вакуум рождал такие частицы редко, и они почти мгновенно после рождения снова вливались обратно в этот континуум, то по мере прохождения волны сквозь Солнечную систему пары электрон-позитрон и даже протон-антипротон успевали проаннигилировать, и область расширяющейся «ямы» иного вакуума закипела пеной крошечных вспышек, распространяясь сферой во все стороны.
При этом космос внутри зоны реакции, наоборот, темнел, энтропия разносила материю уже не на кварки-глюоны, а на ещё более крошечные образования Калаби-Яу, чем сами квантоны – элементарные кирпичики вакуума и свёрнутых измерений. И там, в центре зоны распада материи, начали рождаться иные физические константы, иные законы, иные материальные структуры, формируя новую Вселенную.
Между тем через две минуты волна фазового преобразования достигла Венеры, превратив «сестру Земли» в радужную суперкорону, затем взорвала Марс и раскрасила космос вспышками астероидов между орбитами Юпитера и Марса.
Через восемь минут она достигла Солнца.
Эффекты распада превратили земное светило в грандиозный фейерверк, в апофеоз космических явлений.
Нет, оно не взорвалось сверхновой звездой, но по мере распространения волны хаоса в реакцию вступали всё новые слои солнечного вещества, превращаясь в гигантские струи лопающихся гранул и зернистой «икры» (притом что каждое такое «зерно» имело размеры вплоть до величины Земли), порождая лакуны в клокочущих недрах светила.
В силу своих размеров Солнце сопротивлялось удару четыре с половиной секунды, оставив кольцевое облако, погасшее спустя восемь минут после того, как его накрыла волна трансформации материи.
Следующими кандидатами на фейерверки стали остальные планеты системы: Сатурн, Уран, Нептун, Плутон со спутниками. Но волна преобразований вакуума, миновав облако Оорта – «задворки» Солнечной системы, внезапно ускорила движение, если движением можно было назвать этот процесс. Объём ложного вакуума в центре системы достиг критической величины, и началась новая инфляция – процесс, родственный сверхбыстрому раздуванию Вселенной при её рождении.
Дальше волна покатилась уже со скоростью, превышающей световую в миллиарды и триллионы раз.
Впрочем, никто измерить эту скорость был не в состоянии. Привычный для людей мир стал вместилищем новых материальных структур, хотя, каких именно, не мог бы предсказать ни один из земных учёных. Ни до катастрофы, ни тем более после…
На лицо Никифора упала капля воды, и он подскочил на диване, разлепляя глаза.
Над ним склонилась Анна.
– Ты стонал.
Никифор стёр со щеки влажный след.
– Приснилось, что начался распад…
– Снаружи утро. Остались минуты.
Он посмотрел на часы, показывающие неизвестно какое время, и поднялся.
– Где Глеб Лаврентьевич?
– В кабинете.
Следователь вошёл в кабинет и сказал оглянувшемуся хозяину:
– Нам пора.
Дубна
Семь часов десять минут
Угроза Ладыжного самому позвонить боссу (под этим определением капитан имел в виду министра обороны) подействовала на Колесникова как холодный душ. Будучи начальником научно-аналитического центра Минобороны, он умел предвидеть успех в той или иной области военных технологий, но никогда не спешил с организацией быстрого результата. Однако в случае с физиком Истоминым, согласившимся работать с новейшей системой вооружения на основе излучателя хаоса (термин принадлежал Ладыжному), вдруг появились чужие игроки, в данном случае – сотрудники Следственного комитета, и надо было решать возникшую проблему ускоренно.
Ладыжного он не любил, но терпел. Причина же была стандартная, основанная на человеческом факторе, а вовсе не на огромном опыте и профессионализме капитана.
