Дмитрий Манасыпов - Дорога стали и надежды

Потихоньку к открытым платформам потянулись люди. Трое мужиков даже закатывали что-то, укрытое брезентом и опирающееся на три колеса. Морхольд покачал головой, мол, успеем, и продолжил:

– Мне, конечно, песиков тоже жаль становилось… Порой, но не всегда. Это сейчас большая часть кабысдохов сама нас на куски порвет и не поморщится, а вот тогда, до войны, чуток по-другому выходило. Но вот какая фишка, девочка, собаки-то, они, конечно, могли мило махать хвостами, пытаться лизнуть руку, непременно передавая глистов или даже эдак поваляться перед тобой на спинке. Много чего собачки умели в то время, все из себя такие добрые, хорошие, несчастные и со страдающими глазенками. Поэтому, как мне думается, всякие глупые, и в основном бездетные, личности их и защищали. Как могли. И все бы ничего, если бы псы на людей не бросались. И вот когда они это делали, Дарьюшка, мне как-то плевать хотелось на их голод, холод, брошенность и все остальное. Выбор прост: или человек, или животное. Я выбираю, сам не знаю почему, человека, даже если лично его не знаю.

– И что? – Дарья вздохнула. Порой ей казалось тяжелым понять этого странного, непонятного и по-настоящему страшного… кого?

Она совершенно не ожидала согласия Морхольда. На самом деле и именно так. Однако когда он согласился, и сейчас впереди ждали первые километры пути, Дарья Дармова хотела хотя бы как-то понять его, но пока приходилось тяжело.

– Да то. – Морхольд поднял свою длинную и явно тяжелую сумку. Что-то лязгнуло внутри. – Что тогда, возле поворота на Тимашево, оставшись вдесятером, плевать я хотел на выбор между добром или злом, и то, чью сторону представляю. У Кротовки вот эти самые мужики в спецовках, пропахшие креозотом, маслом, углем, тащили и ремонтировали пути. А на них перла первая часть банды откуда-то со стороны Красного Яра. Голодные и холодные, больные, мутировавшие, но не люди. Нелюди, девочка. И свой выбор оказалось сделать просто. И каждый его сделал. Когда пришла помощь, нас, тех, кто дышал, оставалось четверо. Семеро уже остыли. И вокруг, накромсанные, разорванные, посеченные осколками, подыхающие и сгоревшие, лежали еще тридцать голов. Очень опасных и злобных животных.

– Тридцать?!

– Да, тридцать. А через год я услышал про пятьдесят. Тем самым ухом, что только-только отошло. В Красном Яру, куда дошел на обеих ногах, хромая той, что продырявили. Дырку мне прижег Лепеха, ИПП наложил Шамиль. Сейчас о скольких говорят, даже и не знаю, арифметическая прогрессия работает вовсю. Ну как тебе объяснить… эй, земляк?!

Топающий по бурой жиже кинелец обернулся, перехватив удобнее мешок, квохчущий и двигающийся.

– Не помнишь, сколько тогда те десятеро положили у Отрадного?

Мужик почесал затылок, смачно харкнул, прочистил горло и ответил.

– Да чуть ли не сто, земеля. Если не больше.

Морхольд повернулся к Дарье:

– Вот такое волшебство и есть арифметическая прогрессия. И сарафанное радио. Те, дикие, шли к станции, злые, голодные, насквозь больные. Мужики, сколько-то баб, подростки. Основной табор остался дальше, им занимались уже не мы. И победили мы, если уж честно, только из-за грамотно выбранной позиции, какой-никакой, но выучки и боеприпасов. И их усталости.

Даша пожала плечами. Кивнула на состав:

– Нам не пора?

– Пора. Пошли. Садимся под навес, вон там. Я попросил знакомца придержать нам места.

– Морхольд?

– Да?

– Что сейчас с теми твоими товарищами?

Морхольд помолчал.

– Коля здесь, заведует участком обороны, хорошо, тепло и сухо. Лепеху видел давно и встречаться желанием не горю, не туда он прибился, анархист чертов. А Шамиль? А вот Шамиль где-то далеко. Не появлялся уже год.

– Ясно.

На платформу поднимались по сколоченным настилам. Даша сама не поняла, в какой момент Морхольд ухватил ее под локоть, помогая не оскользнуться. Подхватил вовремя – каблук нового ботинка попал точно между двумя досками, в еле заметную выемку. Дарья прянула назад, мелькнула мысль об ударе, боли, страх за голову, ничем не прикрытую и… она остановилась. Трясущейся рукой схватилась за отсыревшую перчатку Морхольда. Тот вздохнул.

– Аккуратнее будь, что ли. Давай, вон там садись, подстели чего-нибудь, а я сейчас приду. Эй, земляки, это наше место.

Земляки, те, толкавшие что-то на трех колесах, заворчали. Один, с торчавшей клочковатой бородой, в резиновом плаще с капюшоном, встал, расправил немалые плечи. Морхольд сплюнул, положил руку на мачете. Здоровяк радостно осклабился, нежно погладив топорище колуна, привязанного к вещевому мешку. Один из железнодорожников, стоявший у пулемета на корме, прикрикнул, махнул рукой в сторону платформы. Морхольд пожал плечами и пошел к навесу, под которым они только что прятались.

Вернулся он с той самой каской. Нахлобучил, наплевав на возмущение, на Дарью цыкнул. Девушка вспомнила про обещание слушаться и плюхнулась на относительно сухой кусок брезента, постеленный на лавку.

– Вот и умница. – Морхольд присел рядом. – Эй, землячок, тебе злость девать некуда, что ли?

– А? – Бородатый, уже успевший успокоиться и тасовавший замызганную колоду, повернулся к нему. – Чего?

– Говорю, чего драться собирался из-за лавки-то? Твоя машинерия всяко от нее далеко стоит.

– Ну-ну… – бородач нахмурился. – На месте поговорим, как приедем.

– Заткнитесь, вашу мать! – гаркнул тот же железнодорожник. – Как дети, епта, успокоиться не могут. Морхольд, ну ты-то, а?

– Ладно, ладно, Сереж, – сталкер усмехнулся и начал набивать трубку. – И чего это я, действительно. Нервы, нервы.

Бородатый и его дружки успокоились, косились на них и что-то там себе зловеще шептали. Морхольд прикурил, и прижался спиной к борту, подложив отстегнутую плащ-палатку.

– Прямо СВ в «Жигулях», елки-палки.

– Как же с тобой тяжело-то… – Дарья снова вздохнула. За вечер она вздыхала столько раз, что уже со счету сбилась. – СВ, «Жигули»… какие же вы нудные, прости господи.

– Кто мы? – Морхольд поерзал, устраиваясь удобнее. Почмокал, раскуривая трубку, выругался, не открывая глаз. – А?

– Да, блин… ну вы, те, кто жил до Войны, понимаешь?

Не самый тихий гудеж, идущий от группок людей, тесно сидевших за бортами грузовой платформы, неожиданно стих. В тишине свисток, идущий от локомотива, показался оглушающим. Дарья икнула, глядя на десятки глаз, смотрящих на нее.

Состав грохнул металлом и дернулся. Под днищем заскрежетало, все тоньше и быстрее, потом звук превратился в еле уловимый свист, но до конца не пропал.

– Тележку плохо смазали, ухари, – седой одышливый дедок в офицерском дождевике поправил съехавший куда-то набок респиратор, висевший на шее. – Ну, надо же, какая ты, девушка.

– Какая?

– Хамоватая. И что твой папка тебя только подзатыльниками не учит жизни? – дедок, глядя на ставшую совершенно невозмутимой Дарью, неожиданно начал закипать. Разве что не побулькивал. Вместо этого он просто, сам не замечая, чуть брызгал слюной, летевшей на седые усы, ткань штормовки соседа и куртку Даши. Да и вдобавок неожиданно проявил интеллигентность и начал обращаться к девушке на «вы» (хотя, вполне вероятно, что в ее лице дед общался со всем вторым поколением, выросшим после Срани):

– Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…

– Он мне не отец, дед. – Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. – А ты…

– Я ее дядя. – Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. – А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?

Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд, – чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:

– Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! – он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.

На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в ее руках дергался и недовольно поскрипывал.