Война - Алексей Юрьевич Булатов
Это все магия Элизы, оправдывал себя я. Все же все говорят: невозможно мужчине удержаться против ее магии. Или все-таки возможно? Но когда она провела по моей ягодице своей рукой, о чем я тогда думал? Где были все мои мысли? Да там же, чуть ниже ягодицы, они и были, причем все до единой. И о чем я тогда думал? Да гори оно все огнем, я хочу ее – и все тут. Единственный способ быть с Лейлой – это быть там, где не будет Элизы. А способа быть с Элизой просто не существует, как бы она ко мне ни относилась, я для нее не больше, чем морская свинка для хозяина. Что бы себе при этом эта самая морская свинка ни думала.
Я тяжело вздохнул от своих тяжких мыслей. А Ганс насторожился:
– Только не говори мне, что тоже влюбился в нее.
– Не в нее, Ганс, не в нее, я вспомнил свою жену, которая осталась дома. И понял, как я тоскую по ней. Я уходил – она была на 5 месяце беременности.
– О, как хорошо, Йежи, память к тебе возвращается. – Я не подумал, что Ганс воспримет мою сентиментальность как симптом выздоровления. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Все-таки нужно быть более острожным, если контрразведка начнет задавать мне вопросы про Краков, я точно ведь завалюсь. Я совершенно не знаю этого города и точно не знаю ни названия училища, ни событий последних лет. Поэтому легенду с амнезией нужно поддерживать целиком и полностью. Особенно нужно молчать при Гансе, вот уж у кого язык за зубами не держится. Стоило врачу открыть дверь в нашу палату, как он с ходу выдал:
– А наш Йежи-то на поправку идет. Вот жену вспомнил!
Врач внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Это правда?
– И да, и нет. Просто, глядя на медсестру Лейтхен, я вдруг вспомнил, что у меня есть жена. Я вспомнил ее прикосновения и ее лицо. Она очень похожа на Лейтхен. Но больше я ничего не смог вспомнить.
– Понимаю, но давайте посмотрим, как у вас с моторикой. Голова кружится?
– Да, когда встаю, еще кружится.
Дальше шел стандартный набор тестов с пальцами, носом и пальцем врача. Врач с удивлением крякнул, когда я смог попасть пальцем по носу все разы и проследить за его пальцем, уже практически не теряя взгляд.
– Вы удивительно быстро восстанавливаетесь, за одну ночь такой прогресс.
– Это все ваши витамины B12 и С, – ляпнул я, опять не успев сообразить, что мне названия витаминов знать не положено. И брови врача это мне очень явно дали понять.
– Откуда вы знаете про эти витамины? Это ведь экспериментальный препарат, сейчас только проводим испытания.
– Да я спросил во время укола Лейтхен, и она сказала, что колет эти витамины.
– Ага, возможно, и действительно, что набор витаминов с введением внутримышечно ускорил ваше восстановление. Но все равно, молодой человек, вы идете на поправку намного быстрей вот вашего, например, соседа по палате. Он сюда поступил на неделю раньше, а по тестам вы от него на 2–3 дня всего отстаете. Не удивлюсь уже, если выпишем вас одновременно.
– Ну я просто, может быть, здоровый сам по себе?
– Ну, не иначе, других объяснений у меня этому нет. – У меня-то объяснения были, они были спрятаны под пластырем на моей левой руке. Мой сканер лечил меня, круглые сутки синтезируя в моей крови вещества, которые помогали мне восстанавливаться существенно быстрей. – Вы можете потихоньку гулять, но очень аккуратно и без резких движений. Весна наконец-то пришла в этом году, на улице просто чудесная погода. Выходите раз в день вместе с Гансом на улицу перед обедом.
– Хорошо, доктор, спасибо вам.
– Да, неприятная для вас новость – сегодня вас посетит оберштурмбаннфюрер СС Штраус Фальштейн. Он уже знает, что вы пришли в себя, и долг офицера контрразведки – задать вам вопросы. Но упаси вас бог, господа офицеры, вскакивать, когда он войдет в палату. Достаточно будет просто сесть на кровати и поприветствовать офицера. Он знает, что вы раненые, и не будет сильно возражать.
– Хорошо, гер доктор, – ответил Ганс. – Благодарю вас за предупреждение.
Доктор вышел из палаты, а Ганс с нетерпением ждал завтрак.
– Сейчас принесут опять мерзкую кашу и, может быть, вареное яйцо. Но самое главное – принесут хлеб. Это, конечно, не очень хорошая ветчина. Но все-таки это ветчина.
Ганс оказался прав: нам принесли перловую кашу и одно вареное яйцо, Ганс сразу отказался от своей порции, а я решил все-таки поесть. Роза дала Гансу двойную порцию хлеба, и он, разложив хлеб на столе, стал нежно и бережно открывать ветчину. Банка была с ключиком, с перфорированной полоской, которую можно было открыть без ножа, и сейчас Ганс практически в медитативном состоянии открывал эту банку. Мне было неловко просить у него кусочек его священной ветчины, так как каша с вареным яйцом, хоть и не верх совершенства, но вполне себе подходила для завтрака. И к тому моменту, когда Ганс начал аккуратно резать ветчину ломтиками, я уже умял тарелку и чистил яичко.
Ганс был реально фанатом ветчины, такой аккуратности в приготовлении незатейливого в общем бутерброда я еще не видел в своей жизни. Он выкладывал кусочки ветчины на хлеб с видом художника, который кладет мозаику в святом храме. Он вдыхал аромат ветчины, с благоговением дыша носом. Мне кажется, он даже задерживал дыхание, как наркоман, чтобы запах ветчины подольше оставался в его легких. Теперь, глядя на него, я уже боялся, что он предложит мне один из двух бутербродов, так как боялся, что возьму его без должного уважения и предстану в глазах Ганса святотатцем.
Я доел яичко, и, в общем-то, был сыт. И когда Ганс все-таки предложил мне один из бутербродов, я сказал:
– Ганс, друг, ешь сам, ты вчера почти не ужинал и сегодня. А тут так немного ветчины.
Ганс не стал со мной спорить, взглянув на меня с благодарностью, приступил к трапезе. Он не ел этот
