Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня
От того же дистрикта была выбрана истеричная молодая женщина с гладкими тёмными волосами, но на её место вызвалась добровольцем восьмидесятилетняя старушка, которой, чтобы взойти на подиум, потребовалась тросточка.
Вот Джоанна Мейсон, единственная оставшаяся в живых победительница из дистрикта 7: это она выиграла несколько лет назад, притворившись жалкой слабачкой.
Женщине из Восьмого, которую Эффи назвала Цецилией, лет тридцати на вид, пришлось отрывать себя от троих детей, взбежавших на подиум и с плачем вцепившихся в неё.
В число трибутов входит и один из близких друзей Хеймитча, победитель из Одиннадцатого дистрикта Чафф.
Названо моё имя. Потом имя Хеймитча. Питер идёт добровольцем. Одна из женщин-комментаторов даже пускает слезу: сама судьба против нас, рождённых под несчастной звездой влюблённых из Дистрикта 12. Потом она овладевает собой, чтобы изречь, что «это будут лучшие Игры всех времён!»
Хеймитч покидает купе, так и не проронив ни слова, Эффи, сделав несколько бессвязных замечаний о том и об этом трибуте, желает нам спокойной ночи. Я сижу как пригвождённая к месту и смотрю, как Пит вырывает из блокнота листы с заметками о невыбранных трибутах.
— Почему ты не идёшь спать? — спрашивает он.
«Потому что не вынесу кошмаров. Без тебя не вынесу! — думаю я. А уж кошмары сегодня ночью будут первостатейные. Но не могу же я просить Пита пойти спать со мной. Мы едва касались друг друга с того самого вечера, когда был высечен Гейл.
— Чем ты намерен заняться? — отвечаю я вопросом на вопрос.
— Пересмотрю свои заметки. Постараюсь составить чёткую картину того, что нас ждёт. Утром мы всё это пройдём с тобой. Иди спать, Кэтнисс.
Что ж, ничего не поделаешь — я бреду к себе и ложусь спать, а через несколько часов, само собой, меня будит кошмар: старуха из Дистрикта 4 превращается в огромную крысу и грызёт мне лицо. Я знаю, что вопила от ужаса, но ко мне так никто и не пришёл — ни Питер, ни кто-либо из проводников-капитолийцев. Натягиваю халат, пытаясь согреться и избавиться от дерущего по коже мороза. Оставаться в своём купе больше не выносимо, и я решаю отправиться на поиски кого-нибудь, кто дал бы мне стакан чаю или горячего шоколада, или вообще чего угодно. Наверняка, Хеймитч ещё не спит.
Нахожу служителя и прошу дать мне молока. Горячее молоко неплохо успокаивает расшалившиеся нервы. Слышу голоса из телевизионного купе, иду туда и нахожу Пита. Около него на софе лежит коробка с записями прошедших Игр, присланными Эффи. На экране — эпизод, после которого Брут стал победителем Игр.
Увидев меня, Пит поднимается с места и останавливает запись.
— Не спится?
— Спала, но не долго, — отвечаю. Плотнее закутываюсь в халат, вспомнив, как старуха превращается в крысу.
— Расскажешь, что тебя мучает? — спрашивает Пит. Иногда высказаться другому помогает, но я лишь трясу головой — мне не хочется признаваться, что люди, с которыми я ещё даже ни разу не сталкивалась, уже являются мне в мрачных фантазиях.
Но когда Пит раскрывает объятия, я бросаюсь в них с головой. Это впервые за всё время после объявления о Триумфальных играх он выказывает мне хоть какую-то теплоту чувств. В последние месяцы он больше был похож на дотошного, придирчивого тренера, постоянно требовавшего, требовавшего и требовавшего от нас с Хеймитчем выкладываться по полной: бежать быстрее, есть больше, изучать наших противников доскональнее. Нежный влюблённый? Какое там! Он даже не пытался представляться моим другом.
Я крепче обнимаю его, так и ожидая в любой момент, что вот сейчас он заставит меня делать отжимания от пола или ещё что в этом роде. Вместо этого он прижимает меня плотнее к себе и зарывается лицом мне в волосы. От его горячих губ, касающихся моей шеи, по всему телу расходится тепло. Это так хорошо, так невыразимо хорошо, что я понимаю — не я буду первой, кто разожмёт объятия.
Да и с чего бы мне это делать? С Гейлом я распрощалась. Мы с ним больше никогда не увидимся. Что бы я сейчас ни делала, он не узнает и не будет страдать. А если что и увидит, то подумает, что я работаю на камеру. Так что, по крайней мере, одной тяжестью на моих плечах меньше.
Приход проводника с горячим молоком заставляет нас оторваться друг от друга. Он ставит на стол поднос с двумя кружками и керамическим кувшинчиком, из которого поднимаестя парок.
— Я на всякий случай принёс две кружки, — говорит он.
— Спасибо, — отвечаю я.
— Я добавил капельку мёду в молоко, подсластить. И щепотку специй, — добавляет он. Он смотрит на нас так, будто на языке у него вертится что-то ещё, но только встряхивает головой и выходит из комнаты.
— Что это с ним? — недоумеваю я.
— Я думаю — ему не по себе. Он нам сочувствует, — говорит Пит.
— Ну да, конечно! — усмехаюсь я, разливая молоко по кружкам.
— Нет, правда. Не думаю, что все поголовно капитолийцы в таком уж бешеном восторге от того, что мы вновь окажемся на арене. Мы или другие победители. Они же привязаны к своим кумирам.
— А я считаю, что они враз позабудут о своих привязанностях, как только начнёт литься кровь, — мрачно изрекаю я. Вот уж что меня совершенно не волнует, так это как влияют Триумфальные игры на настроения капитолийской публики. — Так ты что, смотришь все записи по новой?
— Да нет. Просто заглядываю то туда, то сюда, смотрю, кто какими боевыми приёмами пользуется.
— Кто на очереди? — спрашиваю я.
— Выбирай сама. — Пит подталкивает ко мне коробку с плёнками.
Записи помечены годом Игр и именем победителя. Покопавшись в коробке, нахожу кое-что, чего мы раньше не видели. Год — пятидесятый, то есть вторые Триумфальные. Имя победителя — Хеймитч Эбернати.
— Вот эту мы никогда не смотрели, — говорю я. Пит качает головой.
— Нет. Я знаю — Хеймитчу бы это не понравилось. Мы же с тобой никогда не смотрим наши собственные Игры. К тому же, раз мы в одной команде, то какой нам прок смотреть его Игры?
— А тот, кто выиграл двадцать пятые — он есть здесь?
— Не думаю. Кто бы это ни был, он сейчас точно уже в могиле, а Эффи выслала мне только записи с теми, с кеми у нас есть реальный шанс столкнуться. — Пит вертит в руке Хеймитчеву запись. — Что, думаешь, нам неплохо бы её просмотреть?
— Так ведь это ж единственные Триумфальные, которые у нас есть. А вдруг нам удастся выудить из них что-то полезное? — предполагаю я. Вообще-то я чувствую себя не совсем в своей тарелке. Словно мы собираемся грубо потоптаться в личной жизни Хеймитча. Хотя вот ещё! Ведь вся эта «личная жизнь» была целиком достоянием публики. К тому же, должна признаться, меня так и распирает от любопытства. — Давай не скажем Хеймитчу, что видели эту запись.
— О-кей! — соглашается Пит и вставляет кассету в проигрыватель.
Я забираюсь на софу и сворачиваюсь клубочком рядом с ним. Потягивая горячее молоко — действительно, просто чудесное со всеми этим пряностями и мёдом — я погружаюсь в Пятидесятые Голодные игры.
После гимна показывают президента Сноу — он вытягивает из шкатулки конверт, предназначенный для вторых Триумфальных игр. Президент выглядит моложе, но на него так же противно смотреть, как и сейчас. Тем же тусклым, невыразительным голосом, что и о наших юбилейных Играх, он зачитывает с невзрачного квадратного листка, возвещая Панему, что в честь второго юбилея на Триумфальных играх будут представлены вдвое больше трибутов, чем обычно. Потом запись перескакивает сразу на жеребьёвку, которая кажется бесконечной — так много имён выкликается на Жатве.
К тому времени, как запись добирается до Двенадцатого дистритка, я уже в полной прострации от количества детей, отправляемых на верную смерть. В Дистрикте 12 Жатву проводит не Эффи, другая женщина, но она точно так же восклицает: «Дамы первые!». Сначала она выкликает имя девочки из Шлака — что она именно оттуда, можно судить по её внешности, — а потом я слышу имя Мэйзили Доннер.
— О! — срывается с моих губ. — Она дружила с моей мамой.
Камера отыскивает Мэйзили в толпе. Она стоит, прильнув к двум другим девушкам. Все светловолосые, все, определённо, принадлежат к семьям торговцев.
— Я думаю, вон там — это твоя мама, обнимает её, — тихо произносит Пит. Он, конечно, прав. В тот момент, когда Мэйзили отрывается от двух других девушек и, собравшись с духом, направляется к подиуму, камера мельком показывает мою маму. Ей тогда было столько же, сколько мне сейчас, и должна признать, тот, кто называл её красавицей — не преувеличивал. Вторая девушка, рядом с ней, держит её за руку и рыдает в голос. Она поразительно похожа на Мэйзили. И ещё кое на кого, кто мне тоже знаком.
— Мадж! — говорю я.
— Это её мать. Они с Мэйзили вроде бы были близнецами. Отец как-то упоминал об этом, — поясняет Пит.
Мама Мадж. Жена мэра Андерси. Она чуть ли не полжизни проводит в постели, разбитая страшными болями. Она закрыла себя от мира. А ведь я раньше никогда не улавливала этой связи между моей матерью и матерью Мадж. Вспоминаю, как Мадж тогда, в снежную бурю, появилась у нас с болеутоляющим для Гейла. И вот моя золотая сойка-пересмешница обретает для меня совсем новый смысл — теперь, когда я знаю, что прежней владелицей её была тётя Мадж, Мэйзили Доннер, трибут, погибший на арене.
