Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 2. Криптократы
Офицеры явно колебались, но присутствие адъютантши и напористое поведение майора плюс тот же аристократический язык выбивали их из стандартной функции.
— Хорошо. Сеньорита войдет первой и доложит. Если каудильо захочет вас принять, она скажет. А оружие оставьте здесь. Что это у вас?
— Трофейный русский автомат. А вот пистолет. Больше ничего нет. Можете обыскать. — И тут же, перебивая темп, спросил: — Где у вас радиостанция? Я должен немедленно сообщить генералу, что пакет передан. Это очень важно.
— Третья дверь по коридору, — машинально ответил офицер, что стоял слева.
Шульгин положил на пол «ППД», протянул на ладони «вальтер».
— Курить можно?
— Курите…
Он сделал всего две затяжки, когда дверь открылась и Эстрелла его окликнула:
— Войдите, майор.
Жаль, что подходящего конверта у него не было приготовлено. Но ничего, и распечатка плана сойдет, чтобы отвлечь внимание.
До последнего он опасался только одного: что никакого Франко в кабинете нет и это просто ловушка, устроенная людьми не глупее него.
Хоть настоящими, хоть с других уровней.
Однако нет.
Задрапированная бордовой и зеленой тканью приемная, прямо поверх каменных стен, два письменных стола, штук по пять телефонов на каждом. Пожилой капитан, наверняка призванный из запаса, потому что форма на нем была совсем старая, королевская. Горят слабенькие настольные лампы. Второй стол, наверное, как раз Эстреллы. Потому что между бумажками и телефонами валялась полуоткрытая пудреница. Точно, сбежать девушка собиралась, или в панике, или осознанно создав впечатление, что на минутку вышла.
Капитан, едва привстав, кивнул майору. Тоже адъютантские замашки.
А пистолет у него слабенький, и кобура к копчику сдвинута.
У Эстреллы, невзирая на хрупкость фигуры, пушка посерьезнее, «Парабеллум-08». Он и пригодится.
Дверь перед ним распахнулась, и Шульгин воочию увидел очередную в его жизни историческую фигуру. Франсиско Франко Баамонде, будущий генералиссимус, которому теоретически предстоит жить и успешно руководить своей изможденной войной державой еще почти сорок лет. Невысокий, полноватый человек «с незначительным лицом». Однако же! Умер он уже в зрелые Сашкины годы, надолго пережив прочих вершителей судеб двадцатого века. Муссолини — на тридцать два, Гитлера и Рузвельта — на тридцать, Сталина — на двадцать два и даже Черчилля — на шесть.
— Здравствуйте, майор, — сделал диктатор шаг навстречу. — Что мне пишет мой друг Гонсалес?
Ужасно неприятно стрелять в улыбающегося тебе человека. Если бы он хотя бы выглядел мерзавцем! Так и того нет. Штауфенбергу было проще, он бомбу подкладывал, которая взрывалась уже без него.
Сашка отработанным движением выдернул «парабеллум» из кобуры Эстреллы, для полной уверенности вздернул коленчатые рычаги затвора, убедился, что патрон пошел на место, и выстрелил трижды. Не в лицо или в лоб, в обтянутую кителем с орденами грудь. Все равно наповал, но хоть не так противно.
Франко опрокинулся навзничь, тихо захрипев и дернув ногой в лакированном сапоге.
«Дело сделано, сказал слепой», — вспомнилась сакраментальная фраза из «Острова сокровищ». Он направил пистолет на Эстреллу, не успевшую вообще ничего понять.
— На пол, ложись!
Вовремя.
Из-за портьеры, прикрывавшей дверь в соседнюю комнату или просто нишу, на него бросился еще один человек.
Среагировал он по-своему быстро, только совершенно не в том темпе. Для Шульгина время тянулось плавно, неторопливо, он и «парабеллум» взял, и все остальное совершил, словно водолаз, работающий на большой глубине. Для окружающих — наоборот, двигался он с непостижимой быстротой, моментами превращаясь в туманную тень.
Тех двух-трех секунд от лязга затвора до финального выстрела едва достаточно, чтобы обладателю нормальной реакции только сообразить, что случилось непоправимое.
Уклонившись от нового противника, даже не успев его разглядеть, Сашка сбил его с ног ударом левой руки и подсечкой. В тот же момент в комнату вломились караульные гвардейцы, пришлось отвлечься на них. Два выстрела, и достаточно.
Повернулся, переводя ствол на медленно, очень медленно пытающегося встать с пола человека в испанской офицерской форме без знаков различия. Погасить его, и можно спокойно начинать ретираду[36].
Осложнение возникло неожиданно. Как, впрочем, обычно и бывает. На линии огня вдруг появилась Эстрелла, сумевшая вскочить тоже с почти невероятной быстротой.
— Стойте! Не смейте! Хватит вам каудильо! Оставьте его…
Ну, порыв! Будто у воробьихи, защищающей от кошки своего птенца. Любовь, не иначе.
Шульгин опустил пистолет. И услышал, как прикрытый отчаянной женщиной офицер, со злобой и обидой одновременно шепотом матерится по-русски, пытаясь нащупать на поясе кобуру.
Сашка облегченно рассмеялся.
Подошел, отстранив рукой Эстреллу, протянул руку.
— Вставай, земляк. Не трону. Из каких будешь? Небось из белых?
Невысокий, чуть рыжеватый человек с правильными чертами действительно славянского лица помощи не принял.
Встал сам, кривя губы.
— Хрен с бугра тебе земляк. А я из белых, точно. Подпоручик Дроздовского полка Семецкий. Там мы вас добить не сумели, так, может, хоть здесь… Ну, стреляй, стреляй, красная сволочь!
— Кончай психовать, поручик. У каждого своя игра. Под Каховкой в двадцатом воевать не случилось?
— Не твое дело!
— Может, и мое. Я у Слащева резервом командовал…
— Так как же?!
— Это — лишний вопрос. Живи, поручик Семецкий, не мне тебя убивать. А отсюда сматывайся, пока не поздно. Будут еще фронты, где настоящий смысл воевать появится.
Козырнул с подчеркнутым, старым шиком, отвернулся и вышел, не побоявшись подставить спину.
Капитан в приемной умело спрятался под стол. Опыт прежних дворцовых переворотов, наверное. Его Шульгин тоже трогать не стал. Выскользнул в коридор, перейдя в режим невидимости за счет скорости движений и точно рассчитанных маневров. По пути прихватил свой автомат. Заскочил в радиорубку. В этом темпе даже простая пощечина отключала человека не хуже нокаутирующего удара Джо Луиса.
Но радистов и бить не пришлось. Руки они подняли дружно, когда он остановился и снова стал доступен зрению.
— Включи, — указал он стволом ближайшему. — Длинные волны. Восемьсот сорок три.
Повернув верньер, подстроился на рацию Громова.
— Всем взлет. Бомбить и штурмовать дороги на подходах к Бургосу. И любые перемещения войск на окраинах города. Аэродром не трогать. Истребителям, «СБ», всему, что летает. У нас получилось. Это последний бой, Михал Михалыч! Покажи им!
Времени говорить больше не было. К сожалению, эта станция на УКВ-диапазоне не работала, с Гришиным он связаться не мог. Но тот еще сражался, судя по звукам. Даже ракет у Сашки не осталось. Что же придумать, как дать сигнал на общий отход? Этот вариант они как-то не предусмотрели. Все, кроме этого.
Стоп! Идея. В группах есть бывшие моряки и просто радисты-телеграфисты, которые обучались азбуке Морзе.
— Где рубильник?
— Вон там…
Сорвав шторы, Сашка перебрасывал тяжелую эбонитовую рукоятку, включая и выключая свет по всему донжону. В предутренней темноте непременно увидят, не могут не увидеть!
К счастью, кодировка была несложная. Три тире, тире, четыре точки, три тире, тире, две точки. «Отход, отход, отход!!!» Кто-нибудь да увидит, поймет. Ничего больше он для своих бойцов сделать не мог.
Глава одиннадцатая
Гитлер был в бешенстве. Пожалуй, первый раз в своем нынешнем качестве. Раньше поводов не возникало. До сих пор ему удавалось все, от победы на выборах до ремилитаризации Рейнской области и возрождения армии, ВВС и флота. С Ремом и его штурмовиками разобрался легко и одномоментно. Наплевав на Версальские ограничения, выгнал оккупационные войска французов, перестал платить репарации, уверенный в политической импотенции бывших победителей, блефовал отчаянно и успешно во внешней и внутренней политике. Строил боевые самолеты, танки, линкоры, превратил веймарский Рейхсвер в полноценный Вермахт.
Он и в Испании ввязался именно потому, что нес его на волне удачи тот самый «сумрачный германский гений», о котором писал русский поэт Блок. Нес, как серфингиста волна гавайского прибоя. Какие там экономические и политические расчеты? Только мистическая вера в себя и полное презрение к противникам.
Поначалу получалось до чрезвычайности успешно. Иногда, просыпаясь на рассвете, он сам себе удивлялся. Именно на рассвете, когда человек наиболее способен и склонен к самокритике и трезвой оценке окружающей действительности. Лежал, глядя в светлеющее окно, и не понимал, отчего все вокруг настолько глупы и безвольны. Ведь за последние десять лет его могли раздавить на ногте, как сам он давил платяных вшей в окопах. Каждый, кому этого захотелось бы, раздавил, не поморщившись. И тюрьмы после «пивного путча» могли отвесить не год, а десять (логичнее, конечно, расстрел или повешение), сам он в подобных случаях не либеральничал, если вспомнить события 1934 года. В тридцать втором, в тридцать третьем все висело на волоске, коммунисты могли объединиться с социал-демократами, Гинденбург — отказать в назначении его рейхсканцлером… И так далее. Он ведь, если откровенно признаться, никогда не имел за душой ничего, кроме бешеного напора, хорошо подвешенного языка и непреклонной воли. Остальное — производные.
