Олег Верещагин - Не время для одиночек
И всё-таки в следующий миг Вольский заставил себя проснуться. Потому что…
…чёрт возьми, потом что в спальне и правда кто-то был! Вольский поспешно зажёг свет у кровати и мельком остро пожалел, что так и не приобрёл привычки держать пистолет под подушкой.
Около открытого настежь окна стоял Колька мать его Ветерок. Стоял, скрестив руки на груди. И изучал постель и лежащих в ней. Девчонка, заскулив, сползла под одеяло.
— Привет, — вкрадчиво сказал Колька, отталкиваясь задом от подоконника, где остался след его сапога. — Дождь пошёл… А ты чего в спальне-то запираешься? Видишь, в окно лезть пришлось…
— Я тебя в гости не звал, — напружиненно ответил Вольский, соображая, можно ли незаметно дотянуться до кнопки вызова охраны. "Откуда он знает, что дверь заперта?! — мелькнула мысль. — Неужели… Не может быть!!!"
— Так меня и не зовут, я сам прихожу, — Колька подошёл совсем близко, от него пахло тугой кожей куртки и маслом. — Что, решил на ходу спрыгнуть?
— А если и так? — сипло спросил Вольский, следя за пустыми руками Кольки. — Живи и радуйся, мальчик.
— А не боишься? — дружелюбно спросил Колька. В его голосе был интерес.
— А чего мне бояться? — Вольский перевёл дух. — Отобьюсь, если что.
— Ну смотри, — Колька пожал плечами. — Тебе жить. Да и умирать тебе.
Девушка, выглядывавшая из-под одеяла, ничего не успела понять — просто Вольский рухнул рядом, и белую подушку тут же залило мгновенно почерневшим алым. Ещё одна струя плеснула на золотистые обои, Вольский забился, комкая одеяло и выталкивая ртом кровавые пузыри. Он что-то силился сказать, но только громко булькал — и затих, хотя кровь ещё текла.
— Замолчи, — сказал Колька визжащей девушке и вытер нож краем одеяла. Она тут же умолкла. — И не бойся. Я не убиваю женщин. Но сейчас оденься и убирайся как можно быстрей и дальше. И потеряй память, хорошо?
Убрав нож, он вышел. Девушка тут же выскользнула из-под одеяла и заметалась по комнате, собирая в охапку одежду, движимая только одним желанием — как можно скорей убраться из этого места…
…Пройдя через зал, Колька мельком посмотрел на троих охранников и ухмыльнулся. Тупая пьянь. Охранник не имеет права быть тупым. А эти — были. Он убил всех троих тем же ножом раньше, чем хоть один успел встать из-за стола — так и лежали они рядом с опрокинутыми стульями, в лужах стынущей крови, разлитых по паркету. В распахнутое окно дул ветерок. Ветерок в окно… каламбур, надо же. Стихи попробовать сочинять, что ли?
Собаки — большущие сторожевые — лежали мёртвые на тропинке посреди парка. Это были единственные живые существа, убитые сегодня, которых Колька жалел. Люди очень боятся собак, не задумываясь, что человек — даже с голыми руками — сильней почти любого пса. Человека с пулемётом боятся меньше, чем человека с ножом. Человека с ножом — меньше, чем собаки. Абсурд, Смешно. А вина собак в том, что люди — их боги. Боги не могут быть неправы… верность богам не ставится под сомнение…
Он поморщился, бросил ещё один взгляд на заколотых псов. Нет. Их было очень жалко.
11.
Окна в зале светились. На подъездной дороже стояли несколько мотоциклов. Слышно было, как кто-то играет на гитаре.
— Привыкай, — сказал сам себе Колька, ставя мотоцикл в общий ряд. — Ты сам этого хотел.
Сняв шлем и бросив в него краги, Колька вошёл в коридор. Тут отирались человек восемь, причём из них — несколько младших пионеров. Им тут было совершенно нечего делать в такой час… Около лестницы кто-то дрыхнул на спальном мешке, на кухне неразборчиво бубнили два голоса. Но основное внимание было сконцентрировано на Мелехове — непонятно что тут делающий казачонок сидел на ступеньках и, подыгрывая себе на гитаре, напевал:
— Ой зима, казаченьки, На землю полегла, Белым-белым саваном Мир наш прибрала, Ой да быть, казаченьки, Той зиме пять лет. Пять лет поисполнились — Снег сойдёт, аль нет? Всё сидим, гадаем, Консерву доедаем, А как дожуём — Так гулять пойдём. Ой гульнём, казаченьки, Куда глянет глаз, Белым-белым…
— Я, между прочим, это место под студию отдал, а не под пионерскую ночлежку имени Вселенского Хаоса, — вклинился Колька. Гришка опустил гитару, вздохнул укоризненно:
— Такую песню поломал, ирод…
— А моя бабушка тоже казачка, — сообщил один из младших, с обожанием глядевший на Гришку. — Из Зареченской.
Мелехов с холодным прищуром посмотрел на него и, запустив большие пальцы за пояс, сообщил:
— Зареченцы нам — кровники.
— А… — мальчишка сглотнул, моргнул и улыбнулся: — Какие зареченцы? Ой, я ошибся, она из Дальнереченской!
Губы Мелехова зловеще скривились:
— Это ещё хуже.
Мальчишка с испугом повертел головой, но Гришка захохотал, растрепал ему волосы и снова взял гитару наперевес…
…Колька тихо вошёл в преобразившийся зал. Тут работали — двое или трое сидели за пультами, Славка просто стоял у косяка с чашкой чая и вскинул ладонь к губам, когда вошёл Колька — потому что Элли как раз заговорила в микрофон, искоса поглядывая на хронометр:
— Ну что же — это снова мы, радиостанция "Наш дом" — ваш новый друг, спутник и помощник в любых делах и начинаниях! Это мы — а вы оставайтесь с нами ближайшие полчаса или хотя бы пять минут, чтобы послушать одну старую песню — песню для тех, кто ещё не встретил своё счастье или потерял его, но не потерял надежду обрести вновь…
Она кивнула и повернулась к Муромцеву — но увидела Кольку и счастливо улыбнулась, а из контрольного динамика послышался голос женщины, певшей — негромко и печально…
— Опустела без тебя Земля… Как мне несколько часов прожить? Так же падает листва в садах И куда-то всё спешат такси…
Стены словно бы исчезли. Отложив шлем, Колька пересёк комнату и с поклоном подал руку Элли.
— Я приглашаю вас… — Так же пусто было на Земле И когда летал Экзюпери, И придумать не могла Земля, Как ей несколько часов прожить…
Они кружились в вальсе, и Славка у косяка смотрел на них с улыбкой, обняв чашку ладонями, пока кто-то не сказал:
— Элли, пять секунд! — и она отшагнула от Кольки, резко остановилась… но ещё какую-то секунду он держал её пальцы в своих ладонях.
— С вами снова мы, радиостанция "Наш дом"…
Славка показал в сторону кухни. Колька покрутил головой и, потянувшись, ткнул наверх. Славка кивнул и, вопросительно подняв брови, ткнул себя в грудь. Колька махнул рукой — и они пошли к лестнице.
Но Колька всё-таки оглянулся ещё раз.
* * *ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:
ОЛЕГ МЕДВЕДЕВ.
ПЕСНЯ КНЯЗЯ.
Был бы я князь-как князь, если бы был богат, Стал бы богатым, если бы был умён… Только — "увы и ах" — вновь предо мной лежат Скудные земли гордых и злых племён.
Снова в календаре месяцы отмечать, Снова считать патроны и сухари… Снова терять в пути княжескую печать, Браунинг и ключи от твоей двери.
Бродит во тьме тоска, словно полночный тать, Воет пурга, приборы сошли с ума… Сяду-ка я к столу, стану тебе писать Письма из тундры, долгие, как зима.
Грузит почтовый письма в мешки, лента течёт, тает сургуч, Метит почтамт черным клеймом марки далёких стран… Я, засыпая, вижу тебя, войско в строю и лучик из туч, И в этом луче — наш княжеский флаг, синий, как океан…
Мой одинокий горн всё не поёт зари, Сутками к ряду, немощен и устал, Он вспоминает марш — Тот, что живёт внутри Раковин белых с берега рыжих скал
Парусник на волне, Пьяный распев бродяг, Медное соло: "Каждый живой — на ют!" Быть бы средь них и мне, Мне бы услышать, как Раковины затейливые поют…
Скромный почтовый мул письма издалека Тащит по небу, в блистерах рассвело… Выше восточных гор в розовых облаках Вязнет его перкалевое крыло…
В зыбком свечении фонарей В зябкую предрассветную тишь, Где у дороги старая ель и мшистые валуны Что-то заметишь ты — и скорей Предугадаешь, чем разглядишь Мой рыжий берет, мой мятый мундир, Цвета морской волны…
РАССКАЗ ЧЕТВЁРТЫЙ
