Сергей Зверев - Восстание потерянных
Саша, по привычке решив напрячься от отвращения, вдруг не почувствовал необходимости это делать. Словно что-то влилось в него с водой из этого колодца.
– Я так понимаю, пугать вас бесполезно, – пробормотал он, растирая на лице воду.
Поднял пистолет и два раза нажал на спуск. Ближайший к нему потерянный повалился на землю – пуля вошла ему в глаз, второй завертелся волчком после ранения в грудь.
– Только попробуйте мне присниться, суки… – процедил и, проходя мимо, выстрелом в затылок прекратил муки твари.
Покрутив напоследок туловищем, он выяснил, что порезы – ерунда, кровь уже почти перестала сочиться. Ушибы есть, но коль скоро он ходит, выкручивает ведро из колодца и матерится не от боли, а от досады, они незначительны.
Прислушавшись, Саша попытался сквозь треск американских винтовок услышать знакомые автоматные очереди. Вскоре был вынужден повернуть голову налево. Метрах в пятистах от колодца, на окраине Южного Стана шел серьезный бой. М-16 переругивались с автоматами Калашникова… АКСы здесь были только у его людей.
Кепи осталось там, в кузове. Да и черт с ним…
Глава 13
С каждым часом Зубову становилось хуже. Сначала он принял это за усталость. Много лет минуло с той поры, когда он мог, как Стольников, бегать и падать, стрелять и прыгать без усталости. Закованный в броню новых обязанностей, он утратил подвижность, годы доделали свое дело. Он утомлялся и уже несколько раз спрашивал себя, правильно ли поступил, отправившись в Другую Чечню вместе с группой. Еще сутки назад он и не думал об этом, а теперь боялся стать для разведчиков обузой. Выйти с ними в поиск, а потом превратиться для них в мешок – это было невыносимо.
«Я устал, – думал генерал. – Вот в чем дело».
Но когда впервые пошла из носа кровь, он испугался. Ермолович остановил кровотечение, не обратив на это особого внимания скорее по привычке: «Зубов не тот, у кого могут быть проблемы со здоровьем». Так, наверное. Но Зубов почувствовал – дело неладно. Самое странное, что не жгло в груди, как бывает при стенокардии, не ломило сердце, как случается при невралгии. Просто пошла носом кровь, и он обмяк. А потом вдруг ощутил прилив недюжинных сил.
«Вот и славно», – решил генерал, поглядывая на бойцов – не беспокоит ли их его состояние.
Он отдал приказ на прорыв из гостиницы, точно зная, что после внезапно участившейся стрельбы в поселке – это Стольников работал, кто же еще! – майор в гостиницу не вернется. Он будет уходить один, не возвращаясь к группе. Иначе все его действия потеряют смысл. Уходя, майор просил ждать его два часа. Скорее всего, он просто успокаивал его, Зубова, и бойцов. Он знал, что если и останется жив, то попробует зацепить погоней за собой большую часть людей Вакуленко, чтобы отвести их от гостиницы. Зубов все понимал. И потому отдал приказ на прорыв сразу, как выстрелы стали удаляться.
Они отошли, отстреливаясь, шагов на двести от трехэтажного дома, и Зубов снова почувствовал странные ощущения. Перед глазами поплыло, лица бойцов стали искажаться, их действия потеряли смысл. Зубову казалось, что все стоят и переминаются с ноги на ногу… На самом деле группа быстрым бегом уходила к окраине Южного Стана.
Генерал вдруг ощутил себя в другом мире. Лицо Баскакова показалось ему отвратительным. Он заметил, что сержант косится в его сторону и скалит зубы. Он видел, как прапорщик Жулин зачем-то подошел к Мамаеву и, поглядывая на генерала, стал что-то шептать. Зубов вдруг обнаружил, что стоит один, а вся группа отошла от него на десяток шагов и, уже не скрывая неприязни, смотрит ему в лицо. У Маслова, кажется, вытекла слюна изо рта…
Вокруг шел бой. Бойцы и генерал вместе с ними вели огонь таким образом, чтобы сектор обстрела был как можно шире. Большая часть пуль из их оружия поражала дома, деревья, колодцы, надворные постройки, кроме того, им приходилось время от времени останавливаться, чтобы остановить приближение людей Вакуленко. Вскоре они перешли на «гусеничное» отступление. Пока двое бойцов, приотстав, вели прицельный огонь, остальные разрывали расстояние между ними и погоней. Потом останавливались двое других, и отставшие спешили за друзьями.
Ермолович первым заметил странное поведение генерала. Зубов был больше занят тем, что рассматривал лица разведчиков, а не участвовал в бое. И взгляды эти очень не нравились санинструктору.
– С вами все в порядке? – приотстав, поинтересовался он.
Зубов остановился, пронзил его взглядом и с ужаснувшим Ермоловича сарказмом прокричал:
– Да!.. Я все вижу, помни об этом, солдат!..
Совершенно не представляя, что на это ответить, санинструктор решил быть неподалеку. Вскоре он обнаружил еще одну странность. Совсем недавно потом обливавшийся генерал задыхался и использовал каждую минуту остановки, чтобы перевести дух. Теперь же он стал вдруг необыкновенно мобильным, и от одышки его не осталось и следа. Лицо по-прежнему блестело, но уже не от пота, а от отражающегося от него солнца.
– Я повторю вопрос, товарищ генерал-полковник. Вы хорошо себя чувствуете?
– Да!..
– Скажите, вы принимали недавно какие-нибудь препараты!..
– Что вы все хотите от меня?! Вы думаете, я ничего не вижу?! – И Зубов, странно перекосившись, скрипнул зубами.
«Невероятно… – окончательно встревожился, чтобы уже никогда не успокоиться, Ермолович. – Что происходит с Батей?»
Спроси сейчас Ермолович вслух, а Зубов находись в трезвом уме, последний обязательно ответил на этот вопрос. Но санинструктор молчал, а Зубов был не при светлом разуме…
Бой продолжался, и только когда появились последние на улице дома, за которыми открывался вид на великий пустырь, называющийся чеченской степью, группа получила возможность перевести дух.
Поведение генерала не было новостью уже ни для кого. Кто-то сам заметил изменения, что произошли в Зубове, кому-то во время отступления рассказал об этом Ермолович. Как бы то ни было, командование взял на себя Жулин. Он уложил группу у дома за забором таким образом, чтобы были видны и прилегающие окрестности, и улица, ведущая в поселок.
– Оборону полукругом!.. Мамаев, Айдаров – наблюдение! Пять минут на перекур!
Пригнувшись, он приблизился к Ермоловичу.
– Как дела? – Он имел в виду, конечно, генеральские дела.
Санинструктор молча посмотрел на Зубова.
Казалось, тот спал. Улегшись на спину, он закрыл глаза и был будто в забытьи. Лишь по дрожанию ресниц и шевелению пальцев можно было догадаться, что генерал переживает не лучшие минуты своей жизни.
– Я думаю, он принял какой-то антидепрессант и переборщил с дозой. Или заразился. Но такое скорое появление симптомов… Олег, скоро нам придется его нести. Тебе следует принять это во внимание.
– Я приму. А ты позаботься, чтобы он жил и чего-нибудь не… – Он подумал, какое слово лучше подобрать: – Сделал.
Генерал Зубов лежал и видел себя.
Их двухэтажный дом на окраине рабочего поселка. Отца не было.
В него вошел страх. Он не боялся кого-то конкретного и не страшился чьего-то нежеланного появления. Его пугала сама ситуация, при которой он впервые в жизни остался один при включенном радио, позабытый и брошенный.
«Не может же быть, чтобы у отца еще не закончились соревнования», – подумал он, глядя на часы, которые показывали половину двенадцатого ночи.
Одинокий и раздавленный, он просидел на диване еще полчаса.
Детская особенность усугублять простое до состояния особенного вернула его мысли к знакомой формуле, выведенной несколько месяцев назад в школьном дворе. Его оставляют все. По очереди. Видимо, бог продолжает уводить от него тех, кого он знал и любил. Вот и отец уже не торопится к нему. Но это было уже слишком…
Сидя на диване, он заплакал и втянул голову в плечи. Мир, такой привычный и любимый, перестал существовать вокруг него. Словно воздушный шарик, проколотый иголкой, он стал лишаться своего веса. Из него уходило все, что было для него главным. Осталась только оболочка – жалкая, бесформенная… Он сидел на диване и беззвучно плакал.
– Мама… – прошептал он. – Мама, вернись…
Он верил, что если она вернется, то вернется все, что Саша Зубов утратил: любовь, светлые дни, смех рядом с собой и запах, по которому истосковался.
«Я должен найти отца», – сказал он себе.
Пройдя в прихожую, распахнул нишу и снял с крючка телогрейку. В прошлом году мама купила ему ее на вырост, куртка до сих пор казалась большой, хотя на самом деле в ней уже не стыдно было показаться на улице. Но сейчас его это не заботило. Подняв воротник, он трижды повернул замок против часовой стрелки. Уходя, отец велел запереться на три оборота и не подходить к двери. Сейчас, нарушая запрет и выходя на улицу, он не чувствовал вины. Что его вина по сравнению с давящим страхом и предчувствием беды? Дверь он прижал к косяку, но закрыть ее было нечем.
Подъезд был тих, в нем было свежо и пахло, как и прежде, свежевымытым полом. Но сейчас этот запах не вдохновлял скорым появлением на улице. Он был тревожным предвестником его появления в ночном поселке, чего не бывало раньше. Не говоря уже об обстоятельствах, при которых это происходило. Он спустился по лестнице и вышел из дома.
