По ту сторону Стикса - Юлия Сергеевна Васильева
Попался только на каком-то из внутренних экзаменов. Дерзко положив ладонь на книгу преподавателя, Гудвин сыпал точными цитатами и без запинки выдавал целые параграфы. Его даром было то, что раньше в народе называли «слепым чтением», вот только прочитать он мог не только книгу, но и любую вещь, или даже человека. Кончики пальцев рассказывали ему, сколько вам лет, чем вы болеете и, возможно даже, хороший вы или плохой. Тот экзамен прошел как обычно, но при следующем медицинском осмотре его анализы пометили особым грифом.
С тех пор он стал значительно умнее, но было уже поздно…
— Удар ногой, — скомандовал Гудвин. Фрэй ударил. Тренер блокировал. — Еще раз. Плохо. Чем раньше занимался?
— Каратэ.
— Я так и подумал. Какой пояс?
— Зеленый, — Фрэй почему-то смутился. — Это было давно.
Гудвин задумчиво обошел его по кругу.
— Видел когда-нибудь тайский бокс?
— Нет.
— Сейчас покажу. Держи блок.
Гудвин перешел в боевую стойку, и Фрэй инстинктивно сделал полшага назад. Удар ногой. Блок. Парень пошатнулся, затем улыбнулся, немного бравируя.
— Это каратэ, — сказал тренер. — Противник — цель удара. А сейчас тайский бокс.
Гудвин немного подпрыгнул и за этим последовал удар такой силы, что застигнутый врасплох Фрэй повалился на пол.
— В тайском боксе надо не просто ударить противника, а ударить так, будто хочешь, чтобы твоя рука или нога прошла сквозь него. Рассекла на две части. Чувствуешь разницу?
Фрэй чувствовал, и еще как. И я чувствовал вместе с ним.
Гудвин мог рассуждать о видах боевых искусств до бесконечности, показывать, сравнивать. В его устах поединок становился поэзией, удары — строфами. На деле же он демонстрировал смертоносную смесь техник, которая с поэзией ничего общего иметь не могла. Разве что кто-нибудь сложит панегирик по его врагу.
Он довольно быстро сошелся с Фрэем — оба были в какой-то мере помешаны на искусстве боя, и учитель нашел своего ученика. Ну, а стоило только Гудвину достать несколько избранных ножей — и Фрэй был весь его с потрохами.
На мне дело застопорилось. Если, почувствовав на своей шкуре радость «пробежки по крышам» от Спарты, я начал делать успехи в физической подготовке, то бой, желание нанести увечья своему противнику оставались мне непонятны. И в чью бы шкуру я ни влезал, лучше не становилось. Если я был вынужден кого-то ударить, то чувствовал его боль как свою собственную — оказалось, очень непросто одновременно держать и физическую оборону, и ментальную. У меня никак не получалось закрыться. Оружие и вовсе валилось из рук, что бы не предлагал Гудвин, от палки до травмоопасных нунчаков. В конце концов, он отступил и оставил до лучших времен попытки угадать, что же мне в действительности было нужно. Тренер учил меня приемам самообороны, некоторым трюкам из самбо и не совсем честным вещам, которые, тем не менее, впоследствии частенько меня выручали.
С Го была лишь одна проблема — его агрессивность и неконтролируемые припадки ярости. Я заметил, что за байкером постоянно следили не только Гудвин и Спарта, но временами даже Большой Ко. Парень не расставался с бейсбольной битой и на каждый, даже самый безобидный выпад в свою сторону у него был один ответ — дубинкой по зубам.
Оставался Иосиф. Никто не знал, что с ним делать. Вернее Большой Ко знал, но меня каждый раз передергивало, если я ловил даже край его эмоций.
Когда дело дошло до спаррингов, с беспокойством на Жабу смотрели все. Если он оказывался твоим противником, то можно было смягчать удары — и без того парень быстро сдавался, падая на спину в чисто животной позе подчинения. Го презрительно кривил губы, но тоже не переступал с Иосифом какой-то невидимой черты, которую мы все по молчаливому согласию провели для себя.
Если же Жаба оказывался в паре с кем-то другим, его частенько избивали, над ним издевались. Презрение, которое лишь слегка выказывал Го, в остальных отражалось гораздо сильнее. Я видел его мутное болотно-зеленое марево, кружившее над людьми. Даже над Гудвином нет-нет, да стелилась эта ядовитая пелена. Но в то же время тренер всегда останавливал вышедшие из-под контроля спарринги. Он брал за шиворот очередного переусердствовавшего бойца, оттаскивал его от Жабы и, не поворачивая головы, говорил Иосифу:
— Сегодня ты убираешь склад.
Подобный акт милосердия не всегда был осуществим. Если в помещении присутствовал Большой Ко, то остановить поединок мог только он, а Кобальт никогда не спешил с такими решениями. Иногда мне казалось, что у этого здоровенного негра есть дар, близкий моему, что он может чувствовать чужие боль, страдания и унижение, что он испытывает кайф, ловя эти эмоции, затягивается ими и потом выпускает через нос, как две табачные струйки. В отличие от меня, ему это нравилось. Он ждал, когда появится кровь, будто бы каждый раз ощущая ее привкус у себя во рту. Так было большую часть времени, но иногда Кобальт все же выныривал из зловонного потока, поглотившего его — в эти редкие минуты он откладывал свой кнут и бесцельно бродил по помещению, ни с кем не заговаривая и никого не замечая.
— Ну, давай, дубина, шевелись! Покажи нам хоть один удар! — разорялся Дэвон, а его доберманы исходили веселым лаем, будто вторя смеху хозяина. — Двигайся, мешок с дерьмом!
Никто не обращал внимания на остальные схватки: все смотрели на Жабу и кружившего вокруг Одина.
— Почему у всех спарринг, а у меня упражнения с грушей? — весело откликнулся одноглазый.
Со всех сторон послышался смех. Даже Большой Ко хрюкнул в толстую губу.
Я засмотрелся на секунду, и Фрэй тут же положил меня на лопатки. Не похоже, что при выборе противников Гудвин руководствовался уровнем подготовки. Друг подал мне руку, чтобы помочь подняться, но на меня не смотрел — его взгляд был прикован к Жабе.
Один совсем слетел с катушек, прыгал вокруг гиганта и сыпал ударами. Искусственный глаз в воспаленной глазнице то и дело неестественно поблескивал под светом ламп. Иосиф вяло прикрывался и уже находился в том состоянии, что готов был смирно закрыть
