Андрей Левицкий - Варвары Крыма
Подойдя к лестнице, я стал осторожно спускаться.
Потому что Мира тоже не хозяйка Большого дома и города, посреди которого тот стоит. Потому что есть кто-то еще, настоящий хозяин. Темная фигура, стоящая за всем происходящим. Это он, тихий и невидимый, смотрит на меня из-за темных углов, это он поджидает меня в тенях у основания лестницы, он выглядывает из-за перил сверху, провожая меня взглядом…
Я даже приостановился, задрав голову. В проеме наверху никого не было, никто не следил, как я спускаюсь по ступеням. И все же присутствие постороннего ощущалось так явно, что я поежился.
Сквозь открытую дверь на площадку первого этажа проникал шум. Я видел обтянутое черной кожей плечо одного из наемников-охранников, неподвижно стоящего сбоку от двери, слышал голоса, храп, звук шагов. Обойдя лестницу, обнаружил железную дверь, закрытую на засов. Медленно, чтоб не скрипнул, сдвинул его.
За дверью от бетонной площадки в две стороны шли пологие лестницы. С одной доносились голоса. Крепко сжимая кинжал, я спустился по ней и остановился у поворота, из-за которого лился приглушенный свет. Разговаривали два человека, затем к ним присоединился третий. Судя по коротким отрывистым репликам и редким шлепкам, они играли в карты.
Я на цыпочках вернулся обратно, спустился по другой лестнице и снова прислушался. Тишина. Есть там кто-то или нет? Охранник вполне может сидеть на табурете или дремать, привалившись к холодной бетонной стене…
Сердце быстро стучало в груди. Занеся кинжал, я шагнул за угол.
Никого — пустой серый коридор. Впереди еще один поворот под прямым углом, там на стене горит, мерцая и едва слышно потрескивая, тускло-желтая стеклянная груша. Она свисает с ржавого крюка на черном проводе, который уходит в дырку в стене.
В неприятном бледно-желтом свете поблескивали лужицы воды на полу, потеки влаги темнели на стенах. Я двинулся по коридору, приложив руку к груди и выставив перед собой нож. С каждым шагом к повороту сердце стучало все сильнее, и снова мне показалось, что оно разрослось, заняло всю грудь и колотится не только в левой, но и в правой ее половине. Коридор был ужасен. В нем не было ничего угрожающего, но этот бледный, болезненный свет, эта мерцающая желтая лампочка на стене, ее тихое равнодушное потрескивание, кривые бетонные стены и пол в лужицах застоявшейся воды казались порождением ночного кошмара.
Поворот все ближе. Если так будет продолжаться, сердце вообще выскочит из груди, проломив ребра. Хуже всего — непонятно, что же меня так пугает. Этот страх не поддается логике.
Глубоко вдохнув, я шагнул за поворот. Там был такой же коридор, только без лампочки, зато с тремя дверями в стене слева. Две приоткрыты.
Пройдя мимо первой, запертой, я остановился под второй. Сквозь стук сердца услышал бормотание. Глаза почему-то начали слезиться, я потер их кулаками, посмотрел на побелевшие от напряжения костяшки пальцев, которыми сжимал кинжал, толкнул дверь и шагнул внутрь.
Сутулый человек в заношенной мешковатой хламиде стоял спиной ко мне возле лежанки с длинными ножками на колесиках. Справа на столике — черный железный короб с датчиками, кнопками, рукоятками и стеклянными окошками на передней панели. Сбоку решетка, из нее сыпятся трескучие искры. Под решеткой торчат два скрученных кольцами провода, концы их крепятся к паре электродов. Один загнут крюком, второй прямой и расплющен на конце.
Ощущая приближение темной волны, я медленно пошел в обход человека. Стоя возле койки, он бормотал, глухо и неразборчиво, голос его металлически дребезжал — так могла бы говорить какая-нибудь старая, почти развалившаяся машина. Локти шевелились, незнакомец что-то передвигал на койке, звякая железом.
Незнакомец?
Нет, я знал его. Болеслав — вот как его зовут. Он пришел на Крым не то из Киева, сбежав из Твердыни после какой-то темной истории, не то из легендарного Вертикального города — всякое болтали. Бывший монах стал лекарем в Большом доме. А потом и палачом.
Темная волна катилась ко мне. Болеслав поднял голову. Я уже стоял сбоку от него и видел, что на краю койки лежит железный судок, где поблескивают инструменты: скальпели, пилочки, длинные тонкие сверла и маленькие тисочки. Меня передернуло при виде их. Заломило в затылке, заныли суставы пальцев.
Старик повернулся.
Глаза на сером узком лице безумно сверкали. На шее сбоку был глубокий разрез, залитый чем-то вроде застывшего воска, сквозь мутный слой его виднелись мышцы и гортань. К разрезу крепился небольшой пластиковый коробок с верньером и решеткой динамика, от которой под воск уходили несколько проводов и тонких трубок.
Серые сухие губы разомкнулись, рот широко раскрылся, ярче сверкнули глаза. Подавшись ко мне, Болеслав что-то прокричал — но слышен был лишь отголосок крика, будто слабое эхо, донесшееся из темно-красной пещеры рта, в которой судорожно дергался язык. Меня замутило, покачнувшись, я выпустил кинжал и ухватился за койку, чтобы не упасть.
На коробке мигнула лампочка. Болеслав поднял дрожащую руку и подкрутил верньер. Загорелась другая лампочка, он снова разинул рот, мышцы под слоем воска сдвинулись, и отдающий металлом голос прогремел в комнате:
— МУТАНТ?
Этот голос будто тараном ударил меня. Я отпрянул, едва устояв на ногах, обеими руками вцепился в койку, но она поехала, скрипя колесиками, и я упал на колени, схватившись за грудь. Сердце колотилось там, но не одно — ДВА СЕРДЦА!
А потом темная волна накрыла меня.
Глава 12
Воспоминания накатывали, отступали, на несколько мгновений показывая происходящее вокруг — и накрывали меня опять. …Я стою на коленях перед осколками разбитой вазы в зале первого этажа Большого дома. Из порезанного пальца капает кровь. Надо мной склонилась смуглая женщина с узкими черными глазами — это моя мама. Я не боюсь ни крови, ни пореза, ни боли, но плачу, потому что знаю: она должна отругать меня за разбитую вазу, а так пожалеет. Хотя кое-чего я все же боюсь — лекаря Болеслава, который живет в подвале. Мама поведет меня к нему, чтобы замазать палец. Болеслав совсем недавно у нас, говорят, он монах из Киева (я знаю, что Киев — сказочный город далеко-далеко отсюда), где он мучил людей и животных, то есть мута-фагов. Искоса, незаметно я смотрю на маму. Она хмурится, пытаясь выглядеть разозленной, но потом улыбается и протягивает ко мне руки. Раздаются шаги — к нам идет девочка, она немного старше меня и на голову выше. У нее родинка над левой бровью. Это моя старшая сестра. Сводная. Я уже понимаю смысл этого слова: у нее другая мама, хотя тот же, что и у меня, отец. Из-за этого она не любит маму, а мама не любит ее. Сестра не улыбается, она вообще никогда не улыбается, разве что когда из своей рогатки убивает птичек во дворе Большого дома.
Мы с мамой смотрим на нее.
А сестра идет к нам.
Не одна.
Она ведет за руку… ведет за руку… она ведет к нам еще одного меня!
Я вскрикнул, увидев того, кто ковылял, переставляя короткие ножки, рядом с сестрой — светловолосого малыша с яркими голубыми глазами.
Вскрикнул — и вынырнул из темной волны.
— Мутант! — продребезжала машинка на шее Болеслава, который шагнул к искрящему прибору. — Почему ты вернулся?
Движения его рта, языка и губ пугающе не соответствовали ритму слов, вылетающих из пластиковой коробки на шее. Зато лампочка на ней мигала им в такт.
— Как себя чувствуешь, мутант? Я хорошо поработал над тобой, но ты долго держался, ничего не говорил.
Мои руки все еще лежали на груди, и я слышал их: два моих сердца, бьющиеся в унисон. Слышал, как тогда, в этой же комнате много лет назад, когда лежал на койке. Но не той, что стоит здесь сейчас, а широкой и застеленной покрывалом. …Болеслав, еще не лишившийся голоса из-за редкой болезни связок, без динамика на шее, склоняется надо мной. Вдоль стен полки с банками, где плавают зародыши мутафагов и заспиртованные внутренности, человеческие и звериные. На подставке в углу стоит панцирный волк с отпиленной головой, а его голова валяется в полном крови жестяном ведре рядом. Из шеи торчит шланг, идущий к компрессору у полок, обритая грудь волка вздымается, когда в легкие поступает воздух.
У койки двое: пожилой мужчина с большим крючковатым носом и высокий статный красавец, тоже немолодой, с крупными, правильными чертами лица.
Болеслав, приставив к моей груди воронку стетоскопа, приник ухом к другому его концу.
— Я повторяю, — брюзгливо произносит он, выпрямляясь, и сразу становится понятно, что бывший монах не любит этих двоих. — Ошибки нет. Твой сын — мутант, у него два сердца. Мутантское отродье, это все его мать… Управителем Херсон-Града не может быть мутант.
— Заткнись! — Высокий, подняв руку, делает шаг к койке, полы светлых одежд взлетают.
