Операция "Берег" - Юрий Павлович Валин
24 ноября 1920 года.
У пограничного перехода Данкберг[1].
День. Точное время неизвестно.
Немецкие пограничники встретили гостей на подходе — вышли на дорогу, оружие держали наготове. За подстриженными кустами виднелось основательное краснокирпичное здание — германский пункт пограничного пропуска или застава — да хрен его знает.
Старшие бойцы-красноармейцы несли свои «трехлинейки», держа на плече прикладом вверх — издали видно, что стрелять не собираются.
Немцев было четверо: солидный фельдфебель или кто он там, весь в лычках, двое матерых солдат, и молодой — этот единственный в стальном шлеме, видать, для дисциплины и важности носит.
— Германские камрады, мы просим интернирования, — неуверенно объявил Игнат, останавливаясь в шагах пяти от перегородивших дорогу пограничников. — Мы из 4-й армии. Есть справки. Интернирование нам нужно, понятно я говорю, фирштейн?
Фельдфебель наконец кивнул. Без особого воодушевления. И все остались стоять как стояли.
— Вот же история с географией, а что мы еще должны сделать? Гопака с трепаком станцевать? — пробормотал Чижов. — Белую портянку на ствол поднять? Так нету у нас.
Немцы смотрели с вялым отвращением — не конкретно к этим нежданным красноармейцам-оборванцам, а к предстоящему процессу — это же оформлять нужно, конвоировать, ходить туда-сюда. Только молодой германец глазел с интересом, видимо, внове ему всё. Сдвинул каску на затылок, нос любопытно наставил — на кончике носа родинка-бородавка, на сбитую пулеметную «мушку» похожа.
Фельдфебель тяжко вздохнул, наглядно похлопал по собственному карману:
— Документовач, вы иметь? Или найн?
Беглецы полезли за документами: имелись «четвертушки» эскадронных удостоверений с насмерть расплывшимися лиловыми печатями, да еще справки на получение лагерного продуктового довольствия. Польскими бумажками, по правде-то говоря, следовало подтереться, но Чижов сказал, что германцы любой документ очень ценят, то общеизвестное дело, нужно хранить.
Так и вышло. Фельдфебель, держа с понятной брезгливостью, изучал мятые удостоверения, говорил «гут!» и аккуратно прятал в сумку, жестом заверяя, что все нормально — вернет после оформления. Солдаты осторожно, без резких движений отобрали у красноармейцев винтовки и патроны. Готовились двинуться к заставе, где все дооформят — сразу видно, у германцев с этим строго. Но тут фельдфебеля заклинило на Митьке. Таращил глаза в бумажку, шевелил усами. Глянул осуждающе уже прямо в физиономию «тов. Иванову».
— Найн. Ты не солдат, не жолнер. Zivilist[2]. Это есть обман. Найн, плёхо. Не солдат, не кафалерист, не большеффик.
— А кто же я? — оторопело уточнил Митька.
Фельдфебель подумал и предположил:
— Ты киндер? Киндер-лгун?
— Э, ты что творишь, немецкая… твоя власть⁈ — взъерошился Игнат. — Это же наш эскадронный трубач. Всё дорогу с нами шел. А ну пропускай его! Он с нами. Понимаешь⁈
— Найн! — немец продемонстрировал красноармейцам Митькины бумаги, подчеркнул желтым ногтем дату рождения. — Найн. Он идти назад.
— Куда⁈ — взвизгнул Митька.
Фельдфебель пожал плечами:
— Идти обрат. В польск лагерь. Може испрафить документфы. И польск печать.
Издевался германец, хотя и вида не подавал.
Бойцы зарычали. Немецкие пограничники молча раздвинулись, наставили винтовки — кинжальные штыки блестели холодно и однозначно.
— Идите, я потом догоню, — пробормотал Митька.
Стояли в тишине солдаты оборванные и солдаты сытые, ждали, как решится. А как оно могло решиться? У германцев сила, тут как угодно на штыки садись — хоть пузом, хоть пламенным сердцем — ничего не изменишь.
Наконец, Чижов выдавил:
— Только догони, Митька. Обязательно
— Догоню.
Пошли красноармейцы под конвоем к заставе, а перед Митькой остался фельдфебель. В мгновение ока ставший ничтожным киндером Иванофф, не сразу понял, что ему документы суют. Забрал.
— Auf Wiedersehen[3], — фельдфебель, подумал, открыл портсигар и дал Митьке папиросу — видимо, в утешение. Махнул ладонью в польскую сторону: — Фсё, идти.
Пошел Иванов. Поскольку иных вариантов не имелось, явно сейчас за нарушителем приглядывать будут.
Понятно, далеко тогда не ушел. Засел в кустах, выжидал. При попытках думать панический ужас охватывал. А если не удастся проскочить за товарищами? В два дня в одиночку сдохнешь. Не, тут кровь из глаз, нужно прорываться. Если в интернировании хуже, чем в плену, опять бежать можно. Но в одиночку это вообще…
Проезжали по подмерзшей дороге подводы и брички, проскакал вдоль границы невеликий отряд польской пограничной стражи. Митька носа не высовывал, дожидался сумерек. С голоду сжевал немецкую папиросу — пахла ничего, но вкус… немецкий.
Двинулся с первыми потемками. План был прост — обойти погранзаставу и выйти обратно на дорогу уже на Прусской территории. Вот как там дальше своих искать — придется крепко подумать…
Напоролся вроде бы в совсем неприметном месте — кусты едва заметные, вроде и никакой тропки нет. Заступили дорогу двое, вскинули винтовки, гавкнули непонятно. Митька замер, как обеспамятевший заяц перед матерыми волками.
Старший германец был незнаком, младший всё тот же — сопливистый, в шлеме и с носом-рыльцем. Заговорили между собой, Митька кроме «найн»-«швайн» и еще пары слов, ничего не понимал. Но вроде спорили: старший был строг, молодой его успокаивал, о чем-то уговаривал. Может, пропустят?
Большой немец пожал плечами, ухватил нарушителя за рукав, рывком развернул, и, душевно хекнув, приложил сапогом по заднице. Митька пролетел порядком, рухнул на колени, развернулся:
— Пустите! Мне к своим надо! К 4-й армии. Сдохну же!
Молодой немец заулыбался, глянул на старшего — тот опять пожал плечами. Шлемастый пограничник неспешно пошел к Митьке, все так же радостно улыбаясь. Вот чего лыбится?
Не ожидал Иванов. Видать, упорно нарабатывал немчик такой удар, изрядно тренировался. Винтовка на плече висела, так вот — не снимая, прямо на ремне, углом окованного приклада снизу и врезал сидящему мальчишке…
Когда хрустнуло, Митька даже не понял. Боль потом пришла. Такая… вроде и в сознании был, а не совсем…
Немец вновь и вновь вздергивал за
