Максим Замшев - Избранный

– Это еще бабушка надвое сказала, кто сейчас более могуществен. Генералы стареют. Кто займет вакантное место? Вы когда-нибудь слышали об этом Белякове? Уверен, что нет. Не слишком ли большой пост он занял для совсем неизвестного человека? Люди без биографии – самые опасные люди. Вы скажете, что главный редактор газеты «Свет» – не слишком большой пост? Но зачем-то Брынзову понадобилась эта газета. И как раз после перехода издания в руки нового владельца главным редактором стал Беляков… Случайно? И какого черта, скажите, такому человеку тягаться со службой безопасности из-за моей персоны? Нет. Все это очень похоже на недоразумение. Зря вы так беспокоитесь. Но я, однако, тронут.

– Возможно, вы и правы. – Эвелина задумалась. – В любом случае мне пора.

– Что же вы так и уйдете? Давайте хотя бы перейдем на ты.

Алексей хотел задержать ее этим предложением. Меньше всего его сейчас вдохновляла перспектива остаться одному. Но Эвелина в ответ только коротко хохотнула, подхватила свою сумочку, быстро чмокнула Алексея в щеку и, уже отойдя на несколько шагов, задорно ответила:

– Я согласна. До встречи!

Алексей проводил женщину взглядом до выхода на улицу Риволи, а потом уставился в самый центр стола. Ему сделалось нехорошо, неожиданно стал покалывать правый бок, мутило. Он крепко затушил сигарету. От запаха пепла подступила тошнота.

«Только не раскисать, только не раскисать, – уговаривал он себя. – Ничего не произошло. Это просто фантазии женщины, одичавшей и одуревшей без мужского тепла. Ничего не происходит и ничего не произойдет». В висках гулко стучало, он уронил голову на руки и, как ему показалось, просидел так очень долго, хотя не прошло и пары минут. Веселая официантка, совсем уже оправившаяся от звонкого падения, поменяла перед Климовым пепельницу и спросила, будет ли он заказывать что-то еще. Этот вопрос поставил Алексея в тупик. Он смотрел на девушку ничего не понимающими глазами, так что, похоже, смутил ее. Наконец, он сообразил, что к чему, и попросил апельсинового сока.

«Беляков ведь только что приступил к своим обязанностям. В такие моменты всегда хватает неразберихи. Напрасно Трофимова придает этому столько значения. Ну, звонили ей ночью, ну и что? Беляков, видимо, еще не вполне вжился в должность, вот и творит бог знает что. То отправляет сотрудников в Париж, то возвращает их обратно. А служба безопасности должна за всем следить. Вот она и подчищает за ним огрехи. Хм! Баста! Перестаю об этом думать».

– Ваш апельсиновый сок, месье.

Недавно мне пришло в голову, что великий Тютчев, говоря «мысль изреченная есть ложь», имел в виду не совсем то, что мы всегда под этим понимали. Здесь нет ни капли укора ни ораторам, ни славным болтунам, нет никакого упрека всем видам словотворчества и уж точно в этом гениальном изречении нисколько не пахнет симпатией к надменным молчунам, изображающим что-то среднее между Байроном и Печориным. Это бунт гения против того, что названо раз и навсегда определенно и не дает осознать реально происходящие процессы. Это бунт против прошлого, против мифа о прошлом, когда человечество, раз обжегшись на чем-то, будет бесконечно бояться, несмотря на то что угроза давным-давно миновала и таится совсем в других явлениях. В ту пору, когда моя первая жизнь достигла самого своего расцвета, человечество буквально бредило политкорректностью. Изрядно потрясшие мир этнические войны, расовые противостоянии выдавались за самую позорную страницу истории человечества, а за абсолют поведенческой модели была принята весьма странная формула: надо любить человечество больше, чем свою Родину. Патриотические чувства, в общем являющиеся нормой для развитого человека, стало едва ли не пугалом. Стоило тебе высказаться положительно о своем народе, о своем языке, стоили тебе поднять голос в защиту чистоты своей культуры, тебя моментально записывали в националисты и в поклонники идей самых омерзительных тиранов. Человечество в очередной раз было оболванено, на тот момент в качестве приманки были использованы общечеловеческие ценности. И ведь в самих общечеловеческих ценностях, в самом уважении и неагрессивности к людям иной расы, иного цвета кожи и взглядов нет ничего плохого. Это почти абсолютное благо. Но не надо забывать пророчество гения: «Мысль изреченная есть ложь». В конце прошлого столетия и в начале нынешнего политкорректность превратилась в бациллу, разъедающую старейшие духовные цивилизации, грозящую уничтожить целые расовые группы и целые языки. Мысль, произнесенная подлецами, моментально стала использоваться против нематериальных национальных ценностей. За любое высказывание о том, что надо оградить мир и обиход своей национальности от тех, кто не уважает ее, кто вносит в нее чуждый разрушительный элемент, в иных странах можно было угодить в тюрьму под предлогом разжигания межнациональной розни, а в других – быть преданным полному общественному остракизму. Когда в Германии, на родине Гете и Бетховена, не могли в некоторых федеральных землях сформировать школьные классы хотя бы на половину из этнических немцев, весь политический истеблишмент страны был занят тем, что боролся с ядерной программой Ирана. Хотя опасность национального вымирания и полной потери национальной самоидентификации исходила, как теперь уже понятно, вовсе не от ядерных боеголовок, а от невозможности немцев сопротивляться экспансии иной стихии. Что уж говорить о бедном нашем Отечестве, в котором бесконечно били по русским то советские перегибы интернационализма, то борьба с международным терроризмом, то лицемерная экспансия ростовщиков, исполненных презрения к национальным русским святыням! Бедный Тютчев, бедный пророк! Мог ли он подумать, неделями добираясь до Петербурга из своих имений или из заграничных миссий, до чего доведет прогресс? Мысль изреченная есть ложь… Это самое страшное и верное пророчество во всей мировой литературе. И касается оно не только политики… Как мельчают от слов чувства, помыслы и даже радение об Отечестве своем! Но самое страшное другое. Власть слов повсеместна; мысль неизреченная реально не существует, а, покидая свою молчаливую обитель, становится ложью. Человечество живет во лжи изначально, и только избранные догадываются об этом. Такие, как Федор Тютчев.

15

В чувствах Антуана к Клодин не было циничного намерения покорить девушку любой ценой. На фоне современных нравов Антуан выглядел старомодным чудаком. Большинство ровесников к его годам уже познали не одну женщину и даже могли пожаловаться на некоторую усталость от наплыва сексуальных связей. Сантини отличался от них. Он не знал женщин ни физически, ни духовно. Женщина служила для него предметов восхищения, его почти не интересовало, что кроется за симпатичной внешностью избранницы. С тринадцати лет он несколько раз страстно и надолго влюблялся, но каждый раз дальше платонических воздыханий дело не доходило. Подсознательно он, видимо, боялся любого сближения с царицами своих ночных и дневных грез. Ведь такое сближение неизбежно привело бы к узнаванию, а это узнавание, в свою очередь, могло разрушить эфемерный идеал, существующий лишь в юношеских грезах. Ему было невдомек, что он сам был преградой для развития отношений, девушки чувствовали, что на самом деле Антуан любит не их, а некую фантазию о них, не ощущали, что он готов принять их всей своей мужской сутью. Именно поэтому все любови Антуана не приводили к терпким объятиям, страстным клятвам и к обладанию тела телом.

Скорей всего, его влюбленность в Клодин развивалась бы по обычному сценарию, но вмешалось дело о смерти Леруа. Все произошедшее с ним прошлым днем уже начинало менять его личность, медленно превращать в иного человека. Бывают такие события, из-за которых мужчина способен враз приобрести совершенно несвойственные для себя черты, тогда все то, что обычно длится годами, свершается быстрее и неудержимее. И теперь в поезде Париж—Авиньон Антуан смотрел на пухлые губы Клодин, на ее темные глаза, курчавые волосы и испытывал сладкую, не вполне еще знакомую ему власть. Клодин же в это время с удовольствием осваивала роль старшей группы. Она толком и не смотрела на Антуана, так, вполглаза. К чему этот мальчишка, который ни на что, скорей всего, не способен, кроме как помешать ей с блеском исполнить задание начальства!

Антуан делал вид, что слушает внимательно, хотя почти ничего не понимал из того, что пыталась втолковать ему Клодин. Ее тело благоухало так близко, что сосредоточиться не было никакой возможности. Клодин, заметив, что в глазах у ее новоявленного подчиненного не происходит ничего, что могло бы свидетельствовать о внимание к ее словам, рассердилась:

– Я для кого все это говорю? Может, тебе лучше выйти на первой станции и вернуться в Париж? Скажу Легрену, что ты занемог. Уж как-нибудь без тебя справлюсь.