Александр Шакилов - Ярость отцов
От их сплочённого коллектива отделился невысокий, но весьма широкий в плечах мужчина. Ноги у него были короткими и кривыми, зато шлем ему достался заметно больше, чем у меня, и то, казалось, пространства под забралом было мало, чтобы вместить патологически крупную голову мужчины. Хотя, быть может, в том не было никакой патологии. Что мне известно о расах, проживающих в иных мирах? Ну, у некоторых из них по шесть пальцев на руках, а другие похожи на крыс-переростков, которым удалили глаза. Так почему бы не быть расе с особо развитым мозгом или просто с громадным черепом? Я мысленно окрестил мужика Голованом.
С чего я вообще решил, что существо это – мужского пола? Да потому что он – или оно? – точно не было бабцом!
Широкоплечий мужик что-то прохрипел и прокашлял в микрофоны шлема, после чего, ожидая какой-то реакции на свой бронхит, уставился на меня.
К моему величайшему удивлению Патрик закашлялся в ответ.
Голована это першение в горле привело в дикое возбуждение – он тотчас разразился таким кашлем, что лёгкие его просто обязаны были вылететь из глотки и заполнить собой весь шлем. Хмыри даже не пошевелились.
Только слепой не увидел бы, что скаф Голована – да и вообще вся его защита – есть произведение изобразительного искусства. Разрисован он был бутылочного цвета узорами-картинками. Вот на животе нечто вроде русалки, но с пятью парами грудей и головой гиены. На левом бедре скалится зверь, одновременно похожий на тигра и на кролика, и потому более опасный, чем медведь под ним, типичный наш медведь, только балалайки не хватает… Я хмыкнул, обнаружив в хитром сплетении узоров на скафе – в грудной его части – собор с куполами без крестов. Вмиг всё стало понятно. Это не просто рисунки, это аналог зэковских татуировок!
Выходит, тут не поселение посреди бионоидного сектора, а лагерь для заключённых! А хмыри – сидельцы, и у всех разный статус: кто-то в законе, а кто-то в мужиках ходит, оборудование чинит. На коже регалии набить не получится, а если и набиты уже, – никому не покажешь, не похвастаешься. Ибо скаф надёжно защищает тебя. Скаф – твоя вторая кожа. Вот потому и…
М-да, порядки тут, похоже, как в обычной земной колонии строгого режима.
Я попробовал представить, как в скафе можно опустить особо провинившегося мажора. Не сумел. Да и не очень-то хотелось, лучше Милену представить в белом её платьице с вырезом спереди и сзади, а лучше вообще без платьица…
Голован продолжал пялиться на меня.
– Батя, чего молчишь? Это уже неприлично даже, – прошипел Патрик.
Неприлично смотреть так пристально на незнакомых мужчин. Особенно – если в прошлом у них служба в спецвойсках, тюрьма, Чернобыль и подземелья Парадиза, не говоря уже о купании с косаткой.
– А ты чего шепчешь-то, сынок? Этот хреноголовый всё равно ничего не поймёт, даже если услышит!
Хмыри слегка зашевелились. Лицо Патрика под забралом стало сметанным, а Голован наоборот – отчётливо побагровел и зашёлся новой порцией кашля.
– Туберкулёз у тебя, что ли? – участливо поинтересовался я.
Кашель стал громче, в нём прорезались угрожающие нотки.
Выражение мордочек хмырей приобрело подобие осмысленности.
– Батя, ты чего творишь?.. – услышал я сквозь хрипы и легочные бульканья мужика. – Это ж местный авторитет, без него нам помощи не будет точно. Он к тебе со всей душой, а ты…
– А мне что, тоже ему покашлять в ответ? Со всей душой?
– Только не говори мне, что не понимаешь ни слова из того, что он говорит.
– А он что-то говорит?
Патрик застонал. Хмыри смотрели на нас со всё возрастающим интересом.
– Батя, у тебя переводчик в шлеме не настроен? Перевод не слышишь?
– Какой ещё переводчик?
Патрик чуть поклонился головану и зашёлся длинным и продолжительным кашлем, после чего сообщил мне:
– Я сказал этим уважаемым господам, что мы приносим свои глубочайшие извинения. Произошла техническая накладка. Сейчас мы всё устраним, тогда можно будет продолжить переговоры…
– Хватит уже трепаться попусту, метать перед непонятно кем бисер, – перебил я сына. – Давай уже, наладь мне этот чёртов переводчик, о котором я впервые вообще слышу. И прекращай кашлять. Домой вернёмся – сам тебя отведу к врачу.
Ну, Патрик и наладил.
Да так, что у меня едва не случилось сотрясение мозга.
Сотрясать-то у меня, честно говоря, нечего, но всё-таки – зачем лупить любимого папашку кулаком по шлему? Не жалко мою голову, хотя бы поостерёгся перчатку порвать …
Зато сразу всё стало понятно. В кашле Голована появился смысл. Он приветствовал новых узников совести, – то есть нас – предлагал им – то есть нам – чувствовать себя как дома, но не забывать, что мы тут не одни, что существуют некие правила общежития. Я сказал, – а динамики шлема это ему прокашляли – что мы не собираемся мотать тут срок, спасибо, конечно, за приглашение, мы ценим местное гостеприимство, нам нравятся бараки и заборы, от вертухаев на вышках мы тоже без ума, но так уж получилось, что нам надо идти дальше, к Цитадели, чтобы избавить миры от присутствия путников.
После упоминания Цитадели хмыри за спиной Голована совсем уж оживились, и что-то такое промелькнуло на лице их бугра, который не сразу сумел справиться со своей мимикой. Кстати, о хмырях, мне кажется, стоит сказать хотя бы пару слов, они того стоили.
Слева от Голована стояло нечто. Из головы – головы ли? – этого иномирца торчало здоровенное фиолетовое перо. За спиной – спиной ли? – высилась кривая ржавая труба, из которой неуверенно курился дымок. Рук – рук ли? – у иномирца было четыре. Одна заканчивалась вовсе не кистью с пальцами, а специально, как мне показалось, затупленным обломком меча. Вторая была… ложкой, которая вполне могла бы быть половником. Наконечник третьей извивался набором щупалец. А четвёртую кто-то так тщательно перебинтовал, что её назначение осталось для меня загадкой. Каких-либо половых признаков, спецсредств защиты от радиации или хотя бы одежды на иномирце не наблюдалось. Звуков Перо – а как ещё его назвать? – не издавал, а движения его мой переводчик отказывался воспринимать как связанную речь.
По соседству с Пером чуть покачивался иномирец, весь в серых пластинках, стальных таких накладках, на руках и ногах почему-то покрытых жёлто-чёрными полосами. Из-за полос я сразу окрестил его Зеброй, и потому, когда он отчётливо заржал, ничуть не удивился. Куда больше меня смутили голые ступни иномирца – с посиневшими пальцами и грязными ногтями. Маникюр у него тоже не отличался аккуратностью. Голову Зебры венчал совершенно прозрачный шлем, так что всякий желающий мог в подробностях рассмотреть неровный, будто вмятый, череп без волос, с выпуклыми оранжевыми глазами и с дыхательной маской на нижней части лица.
Пока я рассматривал этих двух индивидов, Голован терпеливо объяснял, что не воспользоваться гостеприимством лагеря для лиц, сосланных путниками, нам никак нельзя. Это попросту вредно для нашего здоровья, уверял он, особо напирая на то, что частенько вновь прибывшие тайно покидают расположение лагеря, но девять беглецов из десяти возвращались в течение недели, половина остальных – через две. Только ничтожный процент находил себе место на просторах сектора. В лагере проще выжить. Сюда путники регулярно высылают провиант, новые скафы, чистую воду, оборудование, необходимое для поддержания в порядке систем жизнеобеспечения бараков. Ничего этого нет и быть не может в покинутых разрушенных городах, населённых всяческими агрессивными тварями-бионоидами… Из его рассказа я понял, что, как и мы, зэки не попадали сразу в бионоидный сектор, что их через предыдущие техно и биосектор сопровождали проводники-метаморфы, а потом бросали у самого портала, доверив самим себе. Поэтому у порталов постоянно дежурят мобильные группы, которым доверено спасать новичков.
Он бы ещё кашлял и кашлял, но мне хотелось кое-что уточнить:
– А что же произошла с нами? Кто была та женщина, что нас пленила?
Патрик развил тему:
– И почему ваша мобильная группа выменяла нас у неё на… на всякое нужное?
Вместо Голована ответил другой иномирец. Если бы колобок из сказки сильно поправился, – центнера эдак на три – стал бы одноглазым да обзавёлся хитиновой бронёй, из редких отверстий в которой обильно сопливело бы розовым, то он выглядел бы в точности как это существо.
Так вот насчёт ответа – на розовой слизи вздулся пузырь, звонко лопнул, вследствие чего переводчик радостно сообщил мне: «Превед, кровавчег!» На всякий случай я решил к товарищу Колобку тылом не разворачиваться. Пузыри по всему ему хитину принялись надувать и лопаться, из чего мы узнали, что женщина – вольница, что она сама по себе, и что она подлая торговка. А ещё из его монолога я понял, что на каждого зэка, зарегистрированного в лагере, путники выделяют определённое количество материальных благ и жранины. Но самоназначенное начальство тюряги перераспределяет пайки по собственному усмотрению – так, чтобы не поровну, но возник излишек, более нужный начальству, чем остальным.
