Упорядоченное - Ник Перумов
– Тебе надо будет поехать на лето к тёте Аглае, – сказал папа и принялся протирать очки.
Он всегда так делает, когда ему самому не нравится, что он говорит.
– Заодно и книги ей отвезёшь, – добавила мама, как бы между прочим.
– Да-да, – заторопился папа, – я когда-то брал у неё книг для работы, сейчас надо вернуть, а, ты понимаешь, такие издания нашей почте не доверишь…
Я знал, о чём идёт речь. Большой сундук, настоящий пиратский, как рисуют в книгах навроде «Буканьеров Большого Каймана», доверху наполненный старыми томами, переплетёнными в кожу, иные – с непонятными рунами на обложке. Папа и в самом деле привёз их от тёти, своей сестры, а ей, по-моему, они достались от деда или что-то в этом роде. Ну да мне тогда неинтересно было, что с ними да как.
– А нельзя, – робко спросил я, – сундук этот мне только отвезти и обратно?
– Нельзя, – сказал папа, по-прежнему протирая очки. Мама смотрела в пол, сплетая и расплетая пальцы. – Да, и передашь ещё тёте лекарство. Оно очень редкое, такое не враз сделаешь даже у нас тут, в Петербурге, что уж говорить об их краях…
Я кивнул. Родителей моих можно порой переубедить, даже переспорить – но не сейчас. Но последнюю попытку я всё-таки сделал.
– А Таня?
– Ей надо заниматься, – нервно сказал папа. – Она поедет в пансион Мещерской, разве ты забыл?
Ах, да. Пансион Мещерской, куда ездят окончившие восемь классов девчонки, готовиться к новомодным «грамматическим школам».
Что и говорить, мне предстояло донельзя грустное лето.
Прежде всего, сама тётя Аглая была донельзя грустной. Вроде бы с ней когда-то случилось какое-то несчастье, от которого она так и не оправилась. Какое именно несчастье, почему, отчего – никто никогда не обсуждал. Несчастье – и всё тут. К нам в гости тётя приезжала редко, останавливалась ненадолго. Всегда очень бледная, говорила тихо и никогда не улыбалась. Впрочем, злой или вредной, или даже придирчивой не была: всегда меня хвалила.
Жила тётя в маленьком-премаленьком уездном городке Гнёздов, до него целый день на поезде. Быстрые курьерские или даже скорые, не говоря уж о заграничных, там не задерживаются. Придётся трястись на пассажирском, останавливающемся у каждого столба. В Гнёздове я никого не знал, друзей у меня там не было.
– У тёти прекрасная библиотека, – заметил папа, увидев, что я снимаю с полок всю многотомную «Библиотеку приключений». – Вот уж что-что, а книги тебе не понадобятся. А какие нужны – все сыщещь на месте.
– Хорошо, папа, – уныло сказал я.
Как я и ожидал, дорога оказалась долгой и нудной. Моросил дождь, заливая стекло, стлался паровозный дым, поезд тащился еле-еле. В Гнёздов приехали к вечеру.
Иван, кучер тётушки, ждал меня у перрона. Огромный, бородатый, и, несмотря на жару, в длинной суконной шинели чёрного цвета. Меня он по-старинному величал «барчуком», несмотря на мои протесты.
– А скажи, Иван, тут у вас другие ребята есть?
– Э-э, есть, барчук, как не быть-то? Только на других улицах, у нас-то тихо…
– А далеко до тех улиц, Иван?
– Э-э, далеко ли, барчук? Да как сказать, твоими-то, то есть, прощения просим, вашими ногами молодыми, мабуть, и недалеко выйдет.
От вокзальной площади мы проехали по главной улице – Крестовоздвиженской, миновали рынок, свернули раз, другой, третий, оставляя позади добротные дома с лавками и трактирами и как-то незаметно – рраз! – и очутились на окраине.
Тётин дом был последним. Задний двор упирался в лес, а сразу за забором слева начинались выпасы, где и терялась улица, превратившись в узкий просёлок с двумя тележными колеями.
Иван свернул к крыльцу – по полукругу. Когда-то, наверное, тётин двухэтажный дом выглядел большим, нарядным особняком с колоннами, с флигелями по сторонам и клумбами цветов. Но сейчас всё это казалось совершенно заброшенным, во флигелях окна заколочены, двери, кроме парадных, забиты досками крест-накрест и повсюду поднялся пырей. Штукатурка облупилась, по фасаду бежали трещины, ставни поотрывались, вися кое-где на одной петле.
Мама за такое небрежение с папы голову бы сняла.
Правда, за флигелями поднимались развесистые вязы и я невольно подумал, как здорово было б построить там, на ветвях, шалаш с веревочной лестницей. Но такое лучше всего строить компанией – а тётя едва ли позволит уличным ребятам шнырять по её двору.
Только тут я подумал, что, пока мы подъезжали, я не видел ни одного мальчшки.
У дверей нас никто не встречал. Иван, кряхтя, принялся выгружать мой багаж.
– Не стойте, барчук, не стойте, заходите. Тётушка-то ваша, она того, не выходит сейчас…
Я осторожно взялся за бронзовую ручку. Сейчас, вот сейчас дверь распахнётся и я, словно в «Загадке рода Аберкромби», окажусь в гулком, пыльном вестибюле, с паутиной по углам, потемневшими от времени портретами на стенах, древней рассохшейся мебелью и скрипучим паркетом. Из-под ног у меня метнётся чёрная кошка, за запертой дверью кто-то станет скулить и постанывать, а из подвала будет доноситься звон цепей…
Тут мне стало не по себе, признаюсь.
Я выдохнул и шагнул через порог, не дожидаясь, пока испугаюсь совсем уж сильно.
Уф.
Всё оказалось не так уж плохо.
Вестибюль был, и впрямь просторный, но вот ни паутины, ни пыли, ни рассохшегося паркета. Да и мебель отнюдь не казалась древней или обшарпанной. Под ногами у меня оказался пушистый ковёр, стены покрашены светлым, картины висят – но с цветами или полями, тоже светлые и совсем не страшные.
Тётя Аглая ждала меня у круглого столика в середине, где в вазе стояли полевые цветы.
Она по-прежнему была высока и стройна, хоть и очень бледна. Платье скромное и серое, мама б сказала, что такое только горничные носят.
– Тёмочка… – сказала она, протягивая руки. – Как же ты вырос, дорогой мой…
Она не улыбнулась. И голос её звучал очень, очень грустно.
Терпеть не могу, когда меня величают «Тёмочкой». Но сейчас ерепениться по этому поводу явно не стоило.
– Тётушка… что случилось? – вырвалось у меня вместо приветствия.
– Ах, не обращай внимания, мой дорогой. С тех пор, как скончался дядя Андрей, я… что-то никак не отойду. Не волнуйся, Тёмочка, тебя это никак не касается. – Она попыталась улыбнуться, но губы у неё только судорожно дёрнулись.
– Проголодался, наверное, с дороги? Стёша уже всего напекла-наварила. Ты ведь по-прежнему любишь булочки с вареньем?…
Булочки с вареньем – клубничным – были превосходны, пальчики оближешь. Я съел пять. Или шесть. А, может, и семь. Кто ж их считает, таких вкусных!
За обедом тётя расспрашивала про гимназию, про приятелей из моего класса, про
