Олег Таругин - Кровь танкистов

– Наверное, да, правы, – задумчиво пробормотал профессор. – А возможно, и ошибаетесь, причем катастрофически. Впрочем, пока разговор достаточно беспочвен: вот когда он прибудет сюда, тогда и поймем, кто был прав. Он взрослый человек и сам вправе сделать свой выбор. И знаете, что, коллега? Давайте все же осмотрим лабораторию и медицинский блок, если вы не против. Хочется все-таки составить собственное представление о том, чем мы располагаем. Хорошо?

Интерлюдия

Горы были светло-коричневого цвета, без единого пятнышка зелени, выжженные солнцем, казалось, на добрый метр вглубь. Безжизненная горная страна от горизонта до горизонта, миллионы лет назад бывшая дном Мирового океана. Скудная цветовая гамма от светло-желтого до темно-коричневого. И – всё. Других цветов тут попросту не было, разве что, когда поднимался «афганец»[11], всё видимое пространство на добрую неделю заволакивала серая пелена…

Плохие, одним словом, горы, злые. Опасные.

И совсем не похожие на горы Южного берега Крыма, куда они ходили десятиклассниками в поход. С тех пор еще и двух лет не прошло, а кажется, будто минула целая вечность…

Те горы были совсем иными – влажными, укрытыми от солнечного безумия плотным покровом девственных лесов Ялтинского заповедника, добрыми. Покрытые пышной растительностью склоны перемежались крутыми известняковыми скалами и рассекались тенистыми распадками. Там шумели по проторенным веками руслам, перекатывая и шлифуя и без того идеальной формы камни, ручьи с ледяной водой; там шелестел листвой исполинских буков налетающий с моря бриз; там хорошая девочка Танька приносила к палатке закопченный котелок со сдобренной тушенкой гречневой кашей, спрашивая: «Димка, давай из одного покушаем? Я снова где-то свою ложку посеяла, а у тебя есть»…

И они ели обжигающую кашу, передавая друг другу одну на двоих алюминиевую ложку, переглядывались и отчего-то периодически прыскали от смеха. А потом Таня, отчаянно смущаясь, сказала, что нужно помыть посуду, иначе к утру остатки каши засохнут и будет не отскрести, и руководитель группы снова отчитает ее перед всеми ребятами. Но она боится идти к ручью одна, потому что темно и страшно, а батарейки в ее фонарике уже почти сели, а девчонки уже наверняка помыли свою посуду и ушли спать, а она с детства боится заблудиться, а идти совсем недалеко, а классная и физрук уже, сто пудов, спят, а… и еще с десяток никому уже не нужных «а», понятных лишь им двоим.

В эту ночь вся Вселенная, бесстыдно подсматривающая за молодыми людьми мириадами звездных глаз, принадлежала только им. Только им – и больше никому. Поскольку то, что бывает впервые, бывает только один раз и уже никогда не повторится…

…а котелок они так и не помыли.

Не до того было.

И понимающе звенящие струны безымянного горного ручья прибили забытую посудину к замшелому камню, где ее и обнаружили утром смущенно переглядывающиеся молодые люди, повзрослевшие за эту ночь на целую жизнь.

Через три дня класс вернулся в родной город.

А еще через четыре месяца, в начале октября, отгуляв весной последний звонок и скромный по перестроечным, лимонадно-минеральным (шампанское и водку разливали тайком, в туалете и под лестницей запасного выхода, по старой привычке отчаянно боясь военрука), временам выпускной бал, а летом благополучно провалив вступительные экзамены в политехнический, вчерашний десятиклассник Дима Захаров ушел в армию. В прославленные крылатые воздушно-десантные войска. Сперва в отдельный учебный ПДП[12] в Фергане, затем – в Афган, в состав «ограниченного контингента советских войск в Демократической Республике Афганистан».

За все время Таня написала ему только три письма, последнее пришло ровно за два дня до отправки «за речку». Классическое: «прости, я тебя, разумеется, люблю, но ждать не стану. Не обижайся, но писать мне больше не нужно».

Именно в эту ночь прапорщик Махров, тот самый, который «спать не придется», и выбил ему первый в жизни зуб. Не в том смысле, разумеется, что это был его первый зуб, а в том, что раньше ему еще как-то ни разу не совали всерьез кулаком в морду. Хорошим таким кулаком, тяжелым, со сбитыми от постоянных тренировок костяшками и застарелыми мозолями на ладони. Выбил мастерски, с первого удара, даже крови почти не было. А затем припер его к выложенной порядком загаженным, несмотря на старания «молодых», кафелем стене санблока и зло, буквально в три-четыре предложения, объяснил, что он с ним сделает и где он окажется, если не перестанет страдать подобной х…й.

После чего прапорщик, подобрав выбитый в последний момент из Димкиной руки отточенный до бритвенной остроты кухонный нож, которым парень собирался полоснуть по запястью, уволок его в святая святых – каптерку – где налил стакан чистого спирта и заставил выпить залпом. И сам тоже в стороне не остался. Сунув в руки кусок бинта из перевязочного пакета – «утри морду лица, боец, ты советский десантник или хер собачий?» – долго еще поучал, разъясняя в самых что ни на есть народных выражениях, что «девки – они все такие, и нужно им только…».

Самое смешное, но махровское внушение возымело-таки должное действие. И утром страдающий от тяжкого похмелья Захаров с какой-то непостижимой разуму ясностью осознал, что прапорщик был прав. Он – советский десантник. Элита армии, мать ее! И ему доверили… ну, хрен знает, что, но что-то определенно доверили! А Танька – б…дь и потаскуха, его недостойная! Короче, все так, как и говорил вчера порядком захмелевший прапорщик…

А спустя сутки они улетели в Афганистан.

Где горы оказались светло-коричневого цвета, без единого пятнышка зелени, выжженные солнцем и ничуть не похожие на те ласковые и зеленые крымские горы, где Таня приносила к палатке котелок с горячей кашей и просила помочь с мытьем посуды….

– Дрыхнешь, что ль, салага? – в бок болезненно ткнулась кроссовка «замка» Бурунова, и Захаров испуганно вскинулся, хоть и не спал. Так… задумался, глядя на эти самые, трижды долбаные, афганские горы.

– Никак нет, товарищ сержант! Просто это, ну, задумался!

– Ну и дебил, – непонятно, что имея в виду, жизнерадостно сообщил замкомвзвода, присаживаясь рядом по-турецки. Скрежетнул о каменистую землю вытертый до белизны разложенный приклад «АКСа» с вложенным внутрь «ИПП» и обмотанный резиновым жгутом для остановки крови.

– Что, салага, очко-то, поди, играет? Это ж у тебя первый боевой выход, ёптыть?

– Угу… то есть так точно, товарищ сержант, первый! – браво доложил Захаров, сделав попытку подняться на ноги. Бурунов проворно схватил его за ремень, дернул обратно, заставив больно плюхнуться задом в пыль: