Год 1914-й. До первого листопада - Александр Борисович Михайловский
– Да-с, товарищ Серегин! – вздохнул Ленин. – Картину вы тут нарисовали архистрашную. И ведь не хочется вам верить, а придется. Я ведь в библиотеке не только книги читал, но и с людьми разговаривал. Народ от вас в совершеннейшем восторге, как от родного отца, и все как один говорят, что вы не врете – нигде и никогда.
– Это не совсем народ, в вашем понимании, – ответил я. – С этими людьми, услышавшими мой Призыв, мы дали друг другу взаимную встречную клятву: «Я – это ты, а ты – это я, и я убью любого, кто скажет, что мы не равны друг другу». Теперь они мои Верные, а я их Патрон, и врать им – все равно что врать самому себе. Народ, в обычном понимании, у меня заведется в том мире, в котором я решу остановиться и бросить якорь. Только тогда я смогу призывать к себе не только воинов, но и тружеников. Но и им я тоже врать не буду, потому что это противно моей натуре. Для них я буду любящим Отцом, а они станут моими добрыми детьми, которым я гарантирую счастливое будущее, улучшение материального благосостояния и рост культурного уровня. Чтобы государство было крепким, народ в нем должен быть многочисленным, культурно разнообразным, здоровым, не раздираемым противоречиями и хорошо образованным.
– Ну и программочка у вас, товарищ Серегин… – покрутил головой Ильич, и, иронично прищурившись, спросил: – Интересно, а нимб вам не жмет?
– Нет, не жмет, – сказал я, включая на полную мощность атрибуты своего архангельского достоинства. – Я, знаете ли, в последнее время своим мечом устранил множество социальных неустройств и отразил столько нашествий на русскую землю злобных находников, что мне сейчас все по размеру: и нимб, и крылья, и корзно.
Непроизвольно отпрянув, Ильич лишь открывал и закрывал рот, усиленно моргая, точно пытаясь прогнать наваждение, – таким растерянным его, пожалуй, еще никто не видел. Арманд же, бледнея, прикрывала рот руками, и глаза ее расширялись так, что, казалось, сейчас выпадут из орбит.
Архангельские атрибуты медленно гасли, и когда они совсем перестали быть видны, эти двое дружно издали облегченно-благоговейный вздох.
– И… кхм… – Ильич прокашлялся, чтобы справиться с замешательством, – и чего вы, собственно, хотите от меня, за исключением того, чтобы я не мешался у вас под ногами, пока вы наводите свои порядки? – поинтересовался он. – Ведь вы могли меня просто убить, а вместо того сидите и ведете со мной этот непонятный разговор.
– От вас, товарищ Ленин, – сказал я, – мне нужна единая всеобъемлющая социальная теория, которая бы работала вне зависимости от личности того, кто будет применять ее постулаты. Классы в правильно устроенном обществе должны быть уравновешены по правам и обязанностям, а само оно должно иметь непрерывное бескризисное поступательное развитие.
– А как же марксизм? – вскричал Ленин. – И, кстати, почему ваше предполагаемое общество непременно должно быть классовым – неужели вы не хотите избавиться от этого пережитка минувших эпох?
– Марксизм – это не социальное учение, – вместо меня глухим голосом заговорила Кобра, – а набор догм, прямо сейчас оформляющийся в некоторое подобие религии. В этой системе мировоззрения нет Бога, зато имеются пророки, святые и список их изречений, обернувшихся жесточайшими догмами. Для успеха дела эти догмы зачастую необходимо перепрыгивать, но получается это далеко не у всех. Чего только стоит анархистский, сельско-мелкобуржуазный тезис о неизбежном отмирании государства при коммунизме. Или тезис о необходимости тотальной национализации частной собственности, чтобы использовать весь прибавочный продукт в интересах общества. Национализировать можно все, что угодно, но только прибавочный продукт после этого может и вовсе исчезнуть из виду, потому что экономика приняла форму государственной монополии. Да и бесклассовое общество при социализме тоже оказалось мифом. Общество довольно быстро расслоилось на класс ответственных руководящих работников и класс трудящихся. По мере того как качество руководства снижалось, оно из передового отряда общества превращалось в его угнетателей, ибо потребляло материальные блага и не производило ничего взамен. А ведь считалось, что у нас классов нет.
– Бесклассовое, неструктурированное общество в силу своей примитивности возможно только в пещерах, – добавил я. – От этой идеи также попахивает сельскими анархистами, как и от тезиса о неизбежном отмирании государства. Если отмирает государство, то ему на смену приходит другая формация, еще более сильная и совершенная, или иностранные оккупанты. Если отмирают существующие классы, то их место займут другие, образовавшиеся в ходе революционных пертурбаций, или же весь народ целиком подпадает под иностранный гнет. Я вижу это так, что класс Трудящихся должен иметь адекватное моральное и материальное вознаграждение за свой труд, а класс Руководителей обязан нести неотвратимую ответственность за свои действия, если они привели к негативным результатам для всего общества. А еще классовому положению не следует быть наследственным. Талантливым детям Трудящихся необходимо предоставить возможность подниматься по социальной лестнице хоть до самого верха, а маргинализировавшееся потомство класса Руководителей следует сбрасывать на самый низ, где ему и место.
– Чертовски интересная задача! – хмыкнул Ленин. – Вы хотите, чтобы и волки были сыты, и овцы счастливы. Но мне кажется, что так не бывает.
– Бывает, – сказал я, – тогда, когда волки превращаются в пастушеских собак. Но суть в том, что люди не звери, и для них социальная роль не должна определяться тем, в каком состоянии они были рождены. Чтобы решить поставленную задачу, вам будет предоставлена вся доступная нам информация и созданы все необходимые условия. Решайтесь!
– Ладно, товарищ Серегин, была не была! – сказал Ильич. – Ведь я уже знаю, что ни в каком ином качестве вы мне работать не дадите, а без работы я прямо-таки засохну на корню. Если перефразировать соображения Декарта, то можно сказать, что мы существуем только до тех пор, пока мыслим. – Он кивнул собственным словам. –
