Вольфганг Хольбайн - Враг рода человеческого
Незнакомец тем временем подошел еще ближе и, выпрямившись во весь рост, взглянул прямо туда, где стоял Салид. Тусклый свет мерцал в его черных зрачках, которые как будто буравили Салида. Но неподвижность Салида, а также темнота, царившая в дежурном помещении, — вахтер, уходя, выключил свет — сделали свое дело. Салид превратился в настоящую тень Впрочем, большую часть своей жизни он был тенью. Его расчеты оправдались, незнакомец не заметил его: он не вздрогнул, не сбился с шага, не повернул назад. Ничего. Никакой реакции. Человек в пальто быстро взошел на крыльцо, проскользнул в стеклянные двери и, окинув пристальным взглядом вестибюль и до половины застекленное дежурное помещение, двинулся дальше.
Салид начал заметно нервничать Он не знал, куда ушел вахтер. Однако тот не мог отлучиться надолго, оставив открытой дверь в дежурное помещение Однако, несмотря на это, Салид выждал еще пять секунд, оставаясь в полной неподвижности и лишь затем повернулся и направился вслед за незнакомцем.
* * *Профессор Шнайдер повесил трубку и несколько секунд с еле сдерживаемой яростью глядел на телефон, а затем перевел взгляд на человека, стоявшего напротив него. В его глазах тоже полыхал гнев, а на губах больше не играла улыбочка, с которой он до этого на все реагировал. Именно эта деланная улыбочка больше всего раздражала Шнайдера и провоцировала его на грубость. Этот странный человек — нет, “странный” было неподходящим определением для него, странным он показался Шнайдеру только сначала, а затем Шнайдер склонен был скорее называть его про себя страшным человеком — так вот, этот страшный человек с поредевшими седыми волосами и маленьким шрамом на левой брови сделал то, что профессору еще три дня назад казалось просто невозможным. Шнайдер никогда не был жестоким грубым человеком, но сейчас ему ужасно хотелось схватить этого старика за грудки и вытрясти из него всю душу, заставив наконец сказать, что здесь, собственно, происходит.
— Могу предположить, что вы разузнали все, что хотели? — сказал Александр, кивнув головой в сторону телефона. Хотя этот человек и представился доктору Шнайдеру как Александр, профессор не знал, являлось ли это именем или фамилией, не говоря уже о том, было ли это имя настоящим.
— Я узнал только то, что знаю в данный момент все, что должен знать, и что мне нет никакой необходимости знать что-нибудь сверх мне уже известного, — отчеканил доктор. Его собеседник усмехнулся над этой заковыристой фразой. Но на сей раз, несмотря на его обычную усмешку, глаза Александра оставались такими же серьезными. Во время этого телефонного разговора Шнайдеру удалось несколько раз вставить “да” и “нет” и начать несколько фраз, прерванных на полуслове, но такому внимательному наблюдателю, как Александр, не составляло большого труда сделать по обрывкам разговора далеко идущие выводы.
— Я могу понять вашу злость и досаду, господин доктор, — сказал Александр после небольшой паузы, — Но поверьте мне…
— Я не просто раздосадован, — перебил его доктор. — Я просто в ярости! Я не привык к такому обращению!
— Вы рассержены, — сказал Александр, понимающе кивая головой. — Мне нетрудно это понять, господин доктор, но прошу, поверьте мне…
— Я очень сомневаюсь в том, что вы меня понимаете, — снова перебил своего собеседника Шнайдер, ударяя ладонью по письменному столу в такт своим словам. Удары казались в ночной тишине, воцарившейся в кабинете Шнайдера, такими же резкими и громкими, как пистолетные выстрелы, но Александр даже бровью не повел. — Я ничего не имею против собственных внутренних убеждений!
— А у вас есть еще и внешние? — насмешливо спросил Александр.
Шнайдер пропустил это замечание мимо ушей, он не хотел сейчас пускаться в дискуссии на различные риторические темы.
— Называйте это совестью, если вам угодно. Или клятвой Гиппократа. Это безразлично. Я дал клятву лечить людей. Лечить, а не калечить их.
На мгновение улыбка исчезла с лица Александра. Шнайдеру показалось — хотя он не мог быть полностью уверен в этом, — что ему удалось поколебать спокойствие и самоуверенность этого человека
— Разрешите мне напомнить вам, профессор, о том, — сказал Александр довольно резким тоном, — что вы, кроме всего прочего, поклялись в служении Богу, поклялись безоговорочно слушаться своих духовных наставников и беспрекословно выполнять все, что они от вас потребуют.
— Да, иначе бы вас давно уже здесь не было, — проворчал Шнайдер сердитым тоном. Он действительно принес подобную клятву много лет назад, будучи выходцем из религиозной семьи консервативного толка и в расчете на те преимущества, которые сулила ему связь с религиозными кругами. Однако Шнайдер уже тогда не был до конца убежден, правильно ли он поступает. И вот три дня назад к нему явился этот седовласый старик, чтобы напомнить о данной им клятве. Судя по манере поведения, этот человек вполне мог быть из какой-нибудь секретной службы или, например, из ЦРУ.
Между тем Александр снова взял себя в руки.
— Скорее всего, своими действиями вы спасете жизнь этому пациенту, — заявил он. — И, возможно, тем самым многим другим людям.
— Ах, перестаньте! — сердито отмахнулся Шнайдер, задев при этом рукой телефон и чуть не сбросив его со стола. Он сразу же спохватился и водрузил аппарат на прежнее место. Однако этим жестом Шнайдер снова выдал себя с головой, показав собеседнику всю глубину своего гнева и возмущения. Должно быть, он выглядел сейчас просто смешным. Стараясь не обращать на это внимания, профессор продолжал: — Этот парень совершенно здоров! У него всего лишь несколько ушибов и рана плеча, о которой и говорить не стоит. Нет никакой угрозы его жизни. Ему не требуется больничный режим, не говоря уже об интенсивной терапии или реанимации!
— С медицинской точки зрения это безусловно так, — снова усмехнулся Александр, — но ведь есть еще…
— “…и в небе и в земле сокрыто больше, чем снится школьной мудрости, Горацио”, — процитировал Шнайдер довольно легкомысленным тоном.
— Вот именно, — кивнул Александр. — Лично я выразил бы это по-другому, но все равно суть проблемы схвачена вами.
Шнайдер целых пять секунд пристально разглядывал старика совершенно молча, с выражением лютой ненависти на лице. Однако в конце концов самообладание вернулось к нему, и он подавил в себе гнев, хотя тяжелое чувство надолго осталось у него в душе. Его самолюбию была нанесена незаживающая рана.
— Я не намерен чинить вам; препятствия, монсеньор, — начал Шнайдер, идя на уступки. Он намеренно назвал Александра “монсеньором”, не спуская с него глаз и следя за его реакцией. Поскольку профессор до сих пор — а ведь прошло уже три дня, черт возьми! — не знал, с кем он, собственно, имеет дело, он опускал прямое обращение к своему собеседнику до поры до времени. Но затем он начал обращаться к Александру, каждый раз именуя его на новый лад: ваше преподобие, ваше превосходительство, отец… Но Александр никак не реагировал на эти обращения, не выдавая себя. На этот раз его глаза зажглись весельем: ему, наверное, казалось забавным предположение Шнайдера о том, что тот может чинить ему хоть какие-то препятствия. — Но мне было бы легче оказывать вам помощь, если бы я знал, в чем, собственно, дело.
— Этого я вам не могу объяснить, — ответил Александр. — Поймите меня, пожалуйста, правильно. Это не значит, что я не хочу вам все объяснить Я не могу. Но уверяю вас, что речь идет о делах, входящих в сферу церковной компетенции Причем эти дела могут иметь далеко идущие последствия.
Шнайдер решил перейти к атаке:
— Ваше преподобие, простите меня, но хочу вам напомнить, что здесь больница. Мы заботимся здесь прежде всего о физическом благополучии человечества, а не о духовном.
— Одно подчас очень трудно отделить от другого, — перебил его Александр, но Шнайдер не обратил внимания на его довод.
— Возможно. Но я отказываюсь впредь терпеть и молча, бездействуя, наблюдать за тем, что вы делаете с этим человеком. Вы же причиняете ему непоправимый вред, а затем говорите о каком-то духовном здоровье! Надеюсь, вы сознаете, какой вред мы наносим его психике?
— Конечно, — спокойно ответил Александр, и Шнайдер внутренне содрогнулся от подобного цинизма. — И если вам от этого станет легче, то считайте, что я взял всю вину на себя. На этот раз на карту поставлено больше, чем благополучие одного человека.
Шнайдер не совсем понял, о чьем благополучии идет речь — о его собственном или благополучии Бреннера; да это было и неважно.
— Я отказываюсь принимать участие в подобной игре, — заявил он. — Это циничные расчеты. Вы хотите принести в жертву одну человеческую жизнь, чтобы спасти сто человек? Или, может быть, пожертвовать тысячей людей, чтобы спасти миллион человеческих жизней? Или, может быть, вы хотите уничтожить миллион, чтобы спасти десять миллиардов? В таком случае, давайте прямо сейчас сбросим водородную бомбу на Нью-Дели и уничтожим очаг чумы, которая там свирепствует. Если смотреть в перспективе, то эта акция уменьшит число смертельных случаев от данной болезни.
