Ярослав Смирнов - Охотник на звездном снегу

Лекс взбежал по скользким грязным ступенькам, миновал обгоревшую дверь, вышел к ванне бассейна.

Было темно, только сквозь крышу бассейна, наполовину сорванную и рухнувшую к дальней стене, виднелось темное сероватое небо, с которого накрапывал мелкий дождик. Вонь стала совершенно невыносимой, и Лекс, вытащив легкий респиратор, надел его.

Он прислушался. Капли дождя, падая на дно бассейна, как-то странно похрустывали, будто там, внизу, была расстелена полиэтиленовая пленка. Лекс включил фонарь и подошел к бортику.

Он удивился: дно оказалось слишком мелким… можно даже было сказать, что оно находилось почти вровень с бортиком. Действительно, его покрывала пленка… Лекс присмотрелся внимательнее и невольно отшатнулся.

На дне бассейна лежали трупы. Они были уложены ровно, штабелями, и трупы эти были голыми.

Словно в трансе, Лекс подцепил стволом автомата край пленки, приподнял его и направил фонарь вниз.

Дети. Это были дети. Все голые. Они лежали здесь, видимо, уже давно и порядком разложились — черновато-зеленые, страшные, кишащие личинками, которые скапливались в глазницах и паху, и ползали, и ели, ели, ели…

Лиц у детей уже не осталось — только черная сгнившая кожа и оскаленные зубы, а маленькие выпрямленные тела лежали аккуратно и смирно, словно дожидаясь, когда их уберут… или хотя бы снова накроют, чтобы уберечь от мелкого, нудного, холодного дождя…

Лекс медленно опустил пленку и пошел прочь.

Детей не расстреляли — слишком изуродованы некоторые тела (короткая память услужливо демонстрировала картинки — яркими вспышками). Разбитые головы… вспоротые животы… вообще очень много ножевых… и вырезанные гениталии.

Зачем?

Лекс что-то пропустил во времени и удивился, когда увидел шевелящиеся губы Альбина.

— …младший велит! Охотник, твою пятьдесят четыре! В чем дело?!

— Там… бассейн, — пробормотал Лекс.

— Что?

— Дети…

— Очевидно, господин Охотник обнаружил наш, с позволения сказать, полевой морг…

Лекс с удивлением посмотрел (он почти пришел в себя, только немного тряслись руки): оказалось, что к ним с Альбиной подошел газетчик с несколькими местными.

— Какой еще морг?

Это — Альбин.

— Понимаете ли, этот оплот неблагодарных не-граждан, я имею в виду здешний комплекс, был захвачен волной справедливого народного гнева, и эмоции, я бы даже сказал, благородное возмущение, требовавшее выхода…

— Короче, ты!.. — гаркнул Альбин.

— Да чего уж тут, — подал голос один из местных, тощий сутулый сивый дядька с длинным носом и редкой светлой щетиной. — Мы, как заваруха началась, пошли сервов бить. Ну и сюда заглянули. А тут этих сервят как собак нерезаных, гаденышей. Еще кто-то из взрослых нашего одного ранил. Ну, мы и… того… а потом, как они вонять стали, туда всех сволокли. Консул подсказал.

Он кивнул на газетчика.

— Да, — с достоинством произнес тот. — Забота об окружающей среде — важное дело для каждого гражданина Республики… Мы вот что хотели узнать, господин офицер. Нельзя ли нам получить от имени Цезаря определенное количество пищевых продуктов в качестве…

— А почему голые? — негромко спросил Лекс.

— Как, простите?..

— Дети. Почему голые?

— Младший велит… — вполголоса произнес Альбин и умолк.

— А-а… — произнес газетчик и хотел было что-то сказать, но его перебил сивый дядька:

— А что ж, добру пропадать, что ли? Мы одежку, что почище, собрали, жёнки наши знаки ихние отпороли, подлатали, которое получше…

Лекс не то чтобы очень сильно любил детей, просто он считал, что им не место во взрослых играх такого рода: поэтому он плавно передвинулся назад, чтобы иметь больший сектор обстрела, вскинул «титан» и нажал на спуск.

Потом оказалось, что он убил восьмерых, еще троих положили ребята из деции, которые не разобрались, в чем дело, и стреляли до тех пор, пока Альбин не скомандовал «отбой» по боевым коммуникаторам-наушникам. Так что урон для местных был невелик, да и Лекс достаточно быстро остыл, ему даже стало неловко за свою вспышку. Он отделался незначительным взысканием — позже, правда, получил сильнее, а именно по морде — лично от Альбина, который отвел его в сторонку для проведения воспитательной работы. Это случилось потом, когда через неделю на одной из планет Биесского диоцеза («Сиванар Эфит-Лутс» уже шел на базу Тринадцатого Легиона, но получил приказ блокировать космодром, откуда уходили последние корабли мятежников) Лекс позволил группе примерно из сотни сервов скрыться в сельве. Просто отвернулся и не доложил.

История не получила никакой огласки, и вообще о ней знал только Альбин, который, правда, и недоволен-то был в основном тем, что его подчиненный мог засветиться, а не тем, что он, собственно, сделал — как и всякий Охотник, старший гастат презирал мародеров и садистов…

впрочем, Лекс не был настолько наивен, чтобы подумать, что служба внутренней безопасности что-то пропустила мимо своих ушей и глаз.

…Так что упоминание о Биессе, да еще прозвучавшее из уст самого Проконсула, — это прямо ай-яй-яй, до чего не нужно…

Но интересно, к чему это было сказано?

— При чем тут Биесса? — поморщившись, озвучил мысли Лекса магистр-экит.

— Да так, — легко отозвался Проконсул. — Это к нашему с вами разговору о милосердии.

Лекс постарался, чтобы его удивление не отразилось в выпученных глазах.

— Но об этом чуть позднее, — добавил Проконсул и ласково посмотрел на Лекса. — А теперь пойдемте, молодой человек…

Гней Туллий подошел к стене и что-то на ней нажал.

В стене открылся проем, Проконсул сделал жест — прошу, мол, — и Лекс, повинуясь этому жесту, шагнул вперед.

За ним последовали Проконсул и магистр-экит.

Дверь за их спинами закрылась.

Лекс огляделся — не спеша и почти нарочито: ему требовалось определенное время, чтобы немного прийти в себя и постараться выбрать верную модель поведения… а может, и не выбирать ничего: у него начало складываться мнение, что начальство уже, так сказать, определилось.

По всем позициям.

Помещение, в котором он оказался на этот раз, — впрочем, его можно было смело назвать комнатой, — было небольшим, метров примерно десять на девять. Стены, потолок и даже пол — белые, прямо-таки белоснежные: окна и видимые следы дверей отсутствовали напрочь.

Посреди комнаты стоял небольшой, опять-таки белый, столик и три жестких высоких кресла с подлокотниками.

Проконсул и магистр-экит уселись, Лекс, не получив разрешения, остался стоять.

Все молчали. Проконсул с легкой улыбкой смотрел на Лекса — взгляд его был неожиданно тяжелым, давящим и довольно неприятным, — Матерний, набычившись, глядел куда-то в сторону, а Лекс переводил взгляд с одного на другого.

Краем глаза он уловил вдруг, что кресло, оставшееся пустым, отличается от остальных: оно было массивнее, а на подлокотниках имелись какие-то фиксаторы для рук.

«После проверки», — вспомнил Лекс слова Ниелло. Ну что ж: проверяй. Или доверяй.

Он почему-то почувствовал себя несколько неловко: форма в беспорядке, рука в засохшей крови (шарфик Марсии Лекс зачем-то сунул в карман), нога — тоже… ладно хоть, не болит. Увечный воин в ожидании… награды? Да уж, награды от Проконсула дождешься…

— Ну что же, начнем, пожалуй? — ясным голосом вопросил Проконсул.

— Начнем, — буркнул магистр-экит, грузно заворочался в своем кресле и бросил какой-то резкий, что ли, взгляд на Лекса.

— Садитесь, старший велит, — приказал Проконсул. Именно приказал.

Ну и пожалуйста, подумал Лекс, усаживаясь на мягкое сиденье.

Кресло под ним ощутимо подалось, обволакивая тело, мягко фиксируя руки странными зажимами и немного откидываясь назад: потом Лекс почувствовал, как что-то кольнуло в средний палец правой руки, и ему неудержимо захотелось закрыть глаза и раствориться в нежной темноте, деликатно опустившейся откуда-то сверху.

…и не осталось ни белой, основательно и навсегда закрытой комнаты, ни предметов и людей, обитавших в ней — видимых простым глазом и совсем неразличаемых, затаившихся и просто стеснительных: они все отошли в сторону, спрятались и ожидали результатов… ну и пусть ждут, мельком улыбнулся Лекс. Я сейчас далеко, очень далеко от вас, я даже дальше, чем вы можете представить: совсем непросто было отправиться в плавание ради объятий прекрасной Тамары и порции «Менапийской горькой», но я сделал это — не стесняясь и не жалея: мне хорошо, мне весело, я не беспокоюсь ни о чем, потому что беспокоиться, надеяться и сожалеть — удел глупцов… и даже меньше. Я — Охотник, мой полет сладок и беспечален, размениваться на сложности не имеет смысла… а сожаление, корень всего беспокойства в моей Вселенной, запрятано далеко, втоптано в звездную пыль рядом с самим беспокойством, но аллергия от этой звездной пыли мне не грозит, потому что полдень, я уверен в себе, я силен, но милосерд… я знаю, я уверен, что карать — легко, потому что закон не допускает нарушений, он, как и я, суров, но справедлив… однако хватит — настрелялся. Пусть это делают другие. У меня — сила, у меня — возможность, я вижу и чувствую, и я — понимаю…