Тимофей Калашников - Изнанка мира
— Ваня! — вскрикнула девушка и кинулась к упавшему. С бессильным отчаянием раненый комендант наблюдал, как дочь обнимает умирающего мужа. Парень судорожно дергался и захлебывался кровью. Вокруг бушевал яростный ураган из огня и металла, приветствуя Смерть, лично спустившуюся в подземелья метро, чтобы собрать такой богатый урожай. Комендант попытался встать, но ноги отказались повиноваться. Тогда он пополз, упрямо отталкиваясь локтями. Ему казалось, что этот путь длился целую вечность, а когда, оказавшись в метре от дочери, он попытался что-то сказать, вместо слов изо рта потекла кровь.
— Папа… — почти беззвучно, одними губами прошептала девушка, увидев, как отец тянет к ней руку. Последнее что он увидел, была черная тень, загородившая дочь и мертвого зятя. Под сводами станции грянул еще один выстрел, мало отличающийся от множества прозвучавших до него. Тело бывшего хозяина Комсомольской обмякло, а простреленная голова с влажным шлепком уткнулась в пол. Наташа подняла остекленевший взгляд на человека в мешковатом комбинезоне химзащиты. Лицо убийцы скрывало забрало титанового шлема, рукав украшала эмблема Ганзы, а на груди виднелся шеврон с группой крови и странным гербом: противогаз на фойе силуэта города. Под ним располагалась нашивка с одним-единственным словом «Упырь».
Ганзеец отвел пистолет от затылка убитого. Голова в шлеме, словно башня танка, повернулась из стороны в сторону. Начиналась зачистка: штурмовики ходили по перрону и добивали раненых. То там, то здесь хрипы и стоны обрывались хлестким выстрелом. Комсомольская-радиальная пала, и новые хозяева устанавливали свои порядки. К наемнику подбежал невысокий человек с офицерскими погонами. Едва не кинувшись на громилу с кулаками, он заорал:
— Специально? Да? Ублюдок!!! Они уже сдались. Это ты, сука, начал стрелять! Без приказа! Сколько наших полегло, и все они на твоей совести!!! Я доложу! Не думай! Кому надо доложу!
— Да хоть самому дьяволу докладывай! — издевательски захохотал Упырь.
— Маньяк чертов!!! — сплюнув под ноги, мужчина обескураженно замолчал, будто понял всю бесполезность своего негодования, потом резко повернулся и ушел.
Наемник молча поднял забрало. Безумная ухмылка искажала грубые черты открывшегося лица. Проводив офицера презрительным взглядом, он обратил внимание на сидящую перед ним девушку. Схватив за горло, Упырь поднял ее на ноги и свободной рукой рванул вниз запачканное кровью платье.
— Подходящая! У краснопузых все бабы такие гладкие? Проверим, — похотливо воскликнул ганзеец, наматывая на кулак волосы дочери коменданта.
Сзади загоготали четверо подчиненных.
— По кругу ее! — предложил кто-то из них.
— В очередь, сукины дети! — ответил Упырь и потащил задохнувшуюся девушку в распахнутую дверь оружейного склада.
* * *С платформы Кирилл уже не видел тела отца. Вместе с остальными, погибшими в эти черные дни, оно лежало на верхней площадке лестницы и было накрыто полотном цвета свежей крови, которое тяжелыми складками стекало по ступеням. Сегодня он смог посмотреть в лицо Ивана Зорина в последний раз, потому что через несколько часов всех мертвых похоронят. И все. Останется только имя в длинном ряду других имен, уже записанное в Колумбарии, под который отводились восьмигранные колонны. Их стройная линия протянулась посередине платформы, деля всю длину Красносельской на две части: левую — жилую и правую — административную. Красноватый мрамор облицовки был неоднородным, в нем встречались полупрозрачные беловатые прожилки, то причудливо изгибавшиеся, закрученные, то разбегавшиеся веером. Школьный учитель говорил, что это окаменевшие скелеты существ, живших на Земле много тысяч лет назад. Сейчас Кирилл, стоял, словно изваяние, в толпе, где собрались почти все жители северной части Красной линии, и рассматривал очень красивый спиралевидный рисунок с зубчатым краем и расходящимися лучами, возле которого были буквы и цифры, но он никак не мог сложить их в такую простую, казалось бы, надпись:
Иван Николаевич Зорин (1982–2033)
В таком состоянии ошеломленного ступора юноша находился с той самой минуты, как услышал от Сомова:
— Зорин, соберись! Мне тоже тяжело… Твой отец… он для меня… — Федор говорил медленно и с длинными паузами. — Он мне… не просто другом и соратником… он как старший брат… — Мужчина стиснул плечо Кирилла и горько добавил: — Был… Пойдем, помянем…
Потом они сидели одни в столовой, где на столе оказалась бутылка спирта, которого Кирилл никогда раньше не пробовал, и Сомов наливал ему стопку за стопкой. Голос Секретаря отдалялся: он что-то рассказывал, вспоминая случаи из жизни, прикусывая губы, произносил сухие слова утешения, потом ударял кулаком по столешнице, сбивчиво обещая кого-то наказать…
Но сквозь алкогольную пелену, которая как подушкой прибивала, глушила боль, в мозгу Кирилла по кругу бродили одни и те же фразы: «Как же так? Нет, они, наверное, ошиблись… Почему отец? Как так, а? Как же… а что я теперь? Не может быть…»
Они пили почти с самого возвращения. С того самого момента, когда после восторженного удивления, с которым их встретили дозорные наглухо укрепленного сотого метра, Сомову сообщили, что прежний начстанции Красносельская и секретарь Северной партячейки Иван Зорин был убит наповал тем самым роковым выстрелом из гранатомета в туннеле близ Комсомольской. И хотя дел было выше крыши, но Федор не решался оставить юношу в одиночестве.
Как будто оказавшись вдруг на лютом холоде, в ватнике с оторванным рукавом, Кирилл чувствовал леденящую, колючую пустоту, царапающую тело с левой стороны. Он беззвучно плакал, уткнувшись в стол, а Федор, проклиная себя за черствость и неумение сказать что-то по-настоящему утешающее, откупорил новую бутылку и наполнил стопки.
Коммунистические лозунги для такого случая явно не подходили. Может быть, ученые брамины из Полиса что-нибудь бы и придумали, но он брамином не был. «А что тут скажешь? Как можно словами взять на себя тяжесть такой потери? Где найти такие слова? Рано или поздно, всем приходится хоронить родителей, и ничего с этим не поделаешь. Надо сказать, парень хорошо держится. Время залечит душевные раны, но сейчас не мешает продезинфицировать их спиртом… А еще надо притащить это лыковское отродье, пусть утешит юнца. Эк угораздило его влюбиться! А тут еще с отцом напасть… — думал новый секретарь Северной партячейки. — Вот сейчас заснет, тогда и проблемы порешаем. Да, но найти замену Ивану будет нелегко…»
* * *В мыслях Кирилла отчего-то блуждал рассказ, услышанный от местных стариков: когда-то, еще до Удара, каждого покойника клали в деревянный ящик — гроб, а потом его закапывали в определенном месте — на кладбище… А потом на могиле ставили разные фигуры или кресты из камня, а живые приносили туда свечи, цветы и свою боль… Каково это: прийти на могилу к отцу? На то место, где можно было бы поговорить с ним, как с живым, рассказать о том, что томит душу, попросить совета, выплакать отчаяние… Может быть, правы были те, кто утверждал, что близкий человек слышит нас, живых, и приходит на помощь? Однако сейчас, стоя в толпе и не видя ее, Кирилл не ощущал ничего, кроме ледяного омертвения с левой стороны. Оно не ослабевало, а лишь усиливалось, несмотря на все уверения Сомова, что «время лечит».
Теперь ничего подобного «могилам», конечно, не могло быть, ведь само погребение, во избежание распространения заразы, происходило на поверхности. Эта задача, точнее, процесс укладывания мертвых в землю, возлагалась на небольшой отряд красных сталкеров.
Про эту похоронную команду рассказывали всякое: например, шепотом передавали, что на сам деле никаких похорон не было и нет. Дескать, сталкеры просто оставляют свой груз на поверхности, подальше от выхода, а уже через несколько часов от трупов не остается ничего, так как многочисленное зверье только и ждет этого подарка. Другие, также шепотом, утверждали, что мертвых просто-напросто обливают бензином и поджигают. Использовать этот бензин на что-то другое было нельзя, так как он жутко фонил. Но точно никто ничего не знал, потому что крепкие, плечистые ребята, с носилками, веревками и лопатами наперевес, уже готовые уйти к гермоворотам, о своих делах наверху хранили невозмутимое молчание. Парясь в химзе, они бесстрастно взирали на то безумие, которое с самого утра творилось внизу, на платформе.
Все пространство станции, кроме пятачка у лестницы, заполняла толпа. Многие, слишком многие потеряли родных в эти два дня. Люди были везде: они перекрывали проходы, забираясь на специально возведенные строительные леса, что тянулись вдоль стен и образовывали жилые ярусы, наподобие тех, капитальных, что на Комсомольской, толкались между палатками, почти срывая их с мест, и, конечно же, стенали, выли, причитали… мотали душу. Отнюдь не в торжественной тишине Красная ветка ждала начала официальной части прощания.
