Шлак 3.0 - Олег Велесов
— Двести сорок, сто двадцать семь, сто восемьдесят восемь.
Ковтун быстро забил цифры и кивнул:
— Вперёд пошёл.
— Сам поведёшь?
— Мне помощники без надобности. Ты теперь в базе числишься как принудильщик, попытаешься сбежать, окажешься вне закона. Любой загонщик или дикарь получит право тебя убить. Но ты же не дурак, Дон, тебе этот геморрой не нужен. Посидишь на ферме трое суток, листья пожуёшь, выйдешь. Потом ещё что-нибудь нарушишь, опять посидишь. У меня такое чувство, что ты рецидивист, Дон. Полгодика на ферме отработаешь однозначно. Похудеешь, стройным станешь, а то вон какую ряху отъел.
— Полгодика? Ну-ну, выслуживайся. Думаешь, Галина тебе шоколадку купит?
— Зря глумишься. Галина Игнатьевна из тех, кто добрых дел не забывает, а за тебя уж и подавно вниманием не обойдёт. Нельзя хамить таким людям, Дон, нельзя.
Переговариваясь, дошли до ангара с БТР. Дальше Ковтуна не пустили, командир бронетранспортёра по рации вызвал конвой из фермерской охраны. Те приняли меня под белы рученьки и отвели в знакомую камеру.
С той поры, когда я отдыхал в ней последний раз, ничего не поменялось. Принудильщики сидели вперемежку с донорами, последних можно было определить по серым лицам приговорённых к трансформации. Я сочувственно причмокнул, но не более того. Из тех, кого мы взяли в рейде, не было никого, успели отправить на трансформацию. Процесс капитализации начался. Сколько дней прошло? Два? Сейчас они ещё выглядят нормально, а вот завтра начнётся ломка. Семьдесят рыл одновременно начнут орать. Впрочем, орали и сейчас. Крики, вопли и рычание не утихали в яме ни на минуту. Подобный аккомпанемент на «Лунную сонату» не вытягивал, поэтому спать под него так себе удовольствие, но куда деваться. Я прошёл подальше от решётки, раздвинул пару тел, освобождая место, и прилёг. Утренний развод на работы закончился не меньше часа назад, до обеда можно спать спокойно.
Смешно получилось: шёл в яму и попал в яму, правда, не туда, куда стремился. Что я там говорил, Матрос со смеху сдохнет, когда меня увидит? Так и случилось, пускай гроб себе заказывает.
Напротив у стены сидела девчушка, которую мы с Гоголем приговорили. Детей к работам в яме не привлекали, но от наказания не освобождали. Всего таких недоработников в камере оказалось пятеро. Ещё три девочки и мальчик что-то чертили на полу, проговаривая вслух считалки, иногда вымеряли пальцами квадраты, но чаще отвешивали друг другу полновесные щелбаны.
— А ты что с ними не играешь? — спросил я.
— Они из третьего блока, у нас война. Мне нельзя с ними играть и разговаривать.
— Я тоже из третьего блока.
— Ты взрослый, ты не считаешься.
— Тогда садись рядом, — я бесцеремонно подвинул ещё одного соседа. — Хочешь историю расскажу?
— Какую?
— А какие ты любишь?
— Страшные, и чтобы было немножко про любовь.
— Не рано тебе про любовь?
— Не рано. Про любовь никогда не рано, особенно про красивую. Знаешь такую историю?
— Ну-у, — неуверенно протянул я, — не помню. А ты знаешь?
— Одну. Хочешь расскажу?
— Расскажи.
— Значит так, — девчушка приосанилась. — Было это давно, я тогда ещё не родилась. Разворот уже случился, но жили плохо, хуже, чем сейчас. Мне здесь кашу каждый день дают и белый хлеб с маслом, а тогда детям не давали. Контора тогда воевала с Комитетом спасения за место под солнцем. Бабушка говорила, люди очень злые были, потому что с едой было плохо, а станок почти не работал, потому что на большую землю ничего не отправляли.
— А сейчас что отправляют?
— Наногранды. Ты не знаешь что ли? Об этом все знают. А тогда нанограндов не было, и станок работал плохо. Конторщики с комитетскими и с глаголами насмерть бились. И с тварями тоже бились, но твари в городе живут, сюда они редко прорывались, здесь и без них кровушки хватало. Конторщики никого не боялись, защищали загонщиков всем чем ни попадя. И стреляли, и резали. А ещё они первыми стали наногранды себе колоть, потому и победили. А пока не победили, у них была очень красивая девушка. Я когда вырасту, такой же красивой стану. В неё сразу двое конторщиков самых сильных влюбились. Они друзьями были, а из-за той девушки рассорились. Она выбрала самого-самого сильного и красивого и собралась за него замуж, и тогда второй её похитил и…
Девчушка замолчала, подбирая слово.
— Надругался. Понимаешь, что это?
— Понимаю. А имена у тех друзей и у девушки были?
— Были. Только я не знаю, и никто не знает, потому что это сказка. Мне её бабушка рассказывала, и она говорила, что сказка — ложь. И ещё что-то про Лукоморье. Слышал про него?
— Слышал, — кивнул я и продекламировал. — У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том, и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом. Идёт направо — песнь заводит, налево — сказку говорит. Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит…
— Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей… — подхватили слева.
— Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей… — поддержали с другой стороны.
Голоса унылые и слабые, потому что место само по себе к веселью не располагало, но все вместе мы прочитали ещё несколько строф:
— Там лес и дол видений полны, там на заре прихлынут волны на брег песчаный и пустой, и тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных, и с ними дядька их морской…
То, что в Загоне, а уж тем более в Смертной яме люди наизусть читают Пушкина, для меня прозвучало откровением. Вот он наш культурный код. На века. Воздвигай любые препятствия, отправляй в параллельные миры, а он всё равно пробьётся чрез все препоны, и победит.
— Ну, а чем история закончилась? — спросил я.
— Там мутно очень, — девчушка махнула ручонкой. — Девушка сбежала, но её поймали плохие люди из города и убили, а жених отомстил всем: и плохим людям, и похитителю. И сам тоже погиб. Такая вот сказка. Бабушка говорила, что у сказки продолжение есть и что она обязательно расскажет мне, когда подрасту, но не успела.
— Умерла?
— Не знаю, может, и не умерла ещё. Её в тварь обратили по мягкой процедуре. Мы тратили мало, а пенсии не было, вот и пришлось её отдать, —
