Сергей Казиник - Закон распада

Топот копыт трясет землю у нас под ногами, темная масса немецкой тяжелой конницы надвигается с неумолимостью наката волн на берег батюшки Дона. На переднем крае несутся с красными крестами на груди рейтеры, главная ударная сила тевтонцев. Я тоже на передовом краю, плечо к плечу с будущим тестем Кукшей, согнуть богатырские плечи которого не смогли ни трехлетний татарский плен, ни прожитые годы.

— Не робей Никитушка, как налетят, упирай пятку сулицы во землю, да коню в грудину и направляй, тот сам насадится. А дальше, как всадника спешим, в топоры его! Главное не дай ему на ноги встать, сразу руби!

Переяр, сосед слева, толкает плечом, ободряюще подмигивает:

— Не боись малец, мы еще на свадьбе твоей погуляем!

— А куды он денется? — Возмущается Кукша. Я Ладе слово дал, парня назад живым привести!

Я улыбаюсь их перепалке, стараясь не думать о том что сейчас будет. И так понятно, что сомнут наши ряды бронированные рейтеры и тяжкие копыта вобьют в землю-матушку тела, а следом, оскальзываясь на крови и кишках, пойдут ряды ландскнехтов. Но это будет потом. А пока я жив, и старый Кукша живой, и вечный балагур Переяр сопя упирает копье в покрытую снегом, еще не промерзшую землю…

Над моей головой опускается второй ряд насаженных на длинные древки граненых наконечников, а над вторым рядом, хоть и не вижу, но знаю, третий и четвертый. Мы все поляжем здесь, наверняка. Но я хоть погибну на своей земле и пойду в дружину к ярому Перуну. А что ждет тех, которые с крестами? Вот уж кому плохо будет. Ни земли родной, ни родичей, да и богов родных променяли на чужого. Куда их души пойдут? Впрочем, знамо куда, в кикимор с полуденниками обернутся…

— Эх и заведется же тут нежити… — Переяр набычился за копьем, бубня себе под нос. — Кабы не сегодня помирать, завтра бы тут по ночи нипочем не ходил. Сожрут ведь, упыри поганые…

Темная масса надвинулась вплотную, уже можно разглядеть красные от натуги глаза боевых коней, виден пар, вырывающийся из прорезей в рыцарских шлемах, доносится скрип седел и стремян, звон оружия о доспехи… Осталось десять шагов, девять, восемь… Упираю сильнее копье. Пять, четыре, три… И вдруг над полем раздается клич Русичей, который по слухам, так ненавидит и боится немчура:

— Хууууррррррааааааа!!!!!

И тут я принял удар конской груди, сулица зашла до перекладины, опрокидывая коня вместе с всадником. Рванул из-за пояса топор. С земли пыталась подняться гора стали, с крестом на груди и здоровенной булавой в руке. Я поглядел в черные прорези похожего на ведро шлема и не чинясь, ударил с плеча.

Что за серая хрень перед глазами? А… Асфальт…

Я приподнялся на локте здоровой руки, взглядом поискал немецкую конницу. Бля, опять глюки. Тогда если это все глюки, откуда гул? Поднимаю голову выше. Флаер. Звездно-сука-полосатый флаер завис прямо напротив меня, метрах в восьми. Издевается? Ну-ну… Пусть по груди и руке стекает кровь, пусть ноги дрожат, но я встаю. Встаю в полный рост, и хрен на снайпера. Сквозь лобовуху на меня смотрят непроницаемой чернотой озабраленых шлемов, янки. Пулеметные турели с жужжанием повернулись в мою сторону. Я в ответ поднял АЕК 130.

— Ну что, дадим фашистам по сусалам? — Раздался усталый голос слева.

Я повернулся и обомлел: там стоял дымя козьей ножкой, обычный деревенский мужик в ватнике, с примотанными к ноге палками. Там же перелом, это он (или я?) шину наложил. Перед мужиком стояла древняя пушка.

— Дадим, отец! Голоса своего я не узнал.

— Да ты не боись, втроем мы его одолеем! — Донесся сбоку ломающийся юношеский басок.

Справа, поигрывая тяжеленным копьем, стоял обряженный в меховую душегрейку парень, лет двадцати, с только начавшей пробиваться рыжей бородкой.

Я, уже ничему не удивляясь, молча усмехнулся им и навскидку долбанул по флаеру из подствольника. Стены домов заплясали вокруг, увлекая в дикий хоровод, ноги подкосились и космическая пустота с безвременьем, заключили меня в свои уютные и такие спокойные, объятия…

— Ну что, очнулся браток? — Прямо над ухом гудит бас «первого», я осторожно открыл глаза.

Прямо над головой беленый потолок, так непохожий на серое небо. Что-то сдавливает грудь и левую руку. Пытаюсь повернуться чтоб посмотреть, но плечо тут же прижимает к койке чугунная ладонь Игната Семеныча — «первого».

— Лежи, воин. Поправляйся, сейчас Даша капельницу заменит, и попить принесет.

— Где я? — Дурной вопрос, сколько раз тут был, мог бы и запомнить.

— В госпитале, где ж еще? За радейку отдельное спасибо, сейчас с ней технарь наш возится. Бубнит что пиндосы ключи хитрые поставили, но я верю, что он справится. Так что ты сегодня кучу народу спас, молодец. Теперь мы все их перемещения знать будем!

— Это радует. А вот снайпера я упустил….

— Да нормально все, взяли твоего стрелка. — Отмахнулся Семеныч. — Ты перед тем как вырубится, его координаты передать успел, ну его хлопцы и взяли тепленьким. Только голос у тебя странный какой-то был, окающий. Не припомню, чтоб ты так разговаривал.

— Но ведь мой голос был, да?

— Твой.

— Ну а остальное неважно.

…дадим фашистам по сусалам?… Вновь услыхал я окающий говор мужика, прежде чем он самокруткой поджег фитиль пушки.

— Кстати, вопрос. Чем ты флаер раздолбал?

— Подствольником, чем же еще?

— Подствольником говоришь? — Игнат хитро и удивленно прищурился. — Тогда как объяснишь, что в лобовухе флаера три дыры? Одна от твоей гранаты — ты ею стрелка грохнул. Вторая от копья — им пилота вместе с креслом к перегородке как жука пришпилили. И еще одна здоровенная дырень посередине, а за ней такая же, но в перегородке отделяющей кабину от десантного отсека. Но это еще не все!

— Что еще?

— А то, что всю десантную группу пиндосиков за кабиной тоже убило. И знаешь чем? Рублеными гвоздями почти в фарш посекло! Вот как ты это объяснишь?!

— Вы что? — В дверях появилась медсестра с капельницей и чашкой чая. — Ему покой нужен, а вы тут орете! Вон из палаты, не то главврачу пожалуюсь!

— Все-все, ухожу. — Поднял руки вверх «первый». — Но все таки Глеб, что там произошло?

— Земля, Игнат Семеныч, Земля Русская. Не пустила супостата.

Ну а что я ему ещё сказать могу? Как объяснить «первому» то, что я себе-то объяснить не могу? Никаких формулировок — одни ощущения.

Семеныч покачал укоризненно головой, дескать все равно узнаю и вышел из палаты. На лоб мне легла прохладная ладошка медсестрички. Я блаженно улыбнулся и закрыл глаза.

Перебивка 1

И когда на берег хлынет волна,И застынет на один только миг,На земле уже случится война,О которой мы узнаем из книг…

Умершие частицы

ВРЕМЯ СМЕРТИ

Григорий Неделько

Эй, ты! В стуже ледяной,Одинокий и больной,Ты почувствуй.Эй, ты! Где-то там в толпе,С улыбкой тусклой на лице,Ты почувствуй.Эй, ты! Им свет погасить не давай,Без борьбы не уступай.Pink Floyd «Hey You» — «Эй, ты». Перевод: daddycooler.

Ваське, курчавому рыжеволосому весельчаку, целиком оторвало ногу, и он скончался на месте от потери крови. В том бою мы удерживали Джонов на подступах к продовольственным складам. Днём ранее, по указанию сверху, была пущена деза, что к нам приехали два грузовика с продуктами. Войска противника выждали паузу: надо думать, проверяли информацию. А посреди ночи, в разгар похожего на водопад ливня, атаковали силами с перевесом вдвое.

Наших полегло больше половины, в том числе мой лучший друг Васька Спицын. Снаряд с лазерной системой автонаведения нашёл его в окопе. Я видел, как Спицын уголком зрения выхватил крутобокий металлический шар. И только: не хватило времени хоть что-то предпринять. Нырок, касание поверхности, взрыв — и плоть с кровью, разлетающиеся по окопу. Лёху задело осколками, слегка. В разум Гены, нашего врача, мгновенно поступил сигнал о ранении. Медик кинулся к Лёхе. Отчего не попытался спасти Ваську? Считал, что рана слишком серьёзна? Или причина в ином? Тот ближе, а этот дальше… Просто спасал первого попавшегося… Если бы врач помог Спицыну, Васька мог выжить. Тогда как пара мелких кусков, засевших в боку, не представляла для бугая Лёхи смертельной угрозы.

Продолжение той ночи я узнал из рассказов очевидцев, потому что бился в агонии. Безногий, истекающий кровью сосед валялся ничком. Внезапный ливень опрокидывал с неба тонны воды. С навесами мы не предугадали, а после нападения стало некогда. Природа точно бы заранее хоронила Ваську, топила в жидкости, из которой все мы появились. Друг не рыскал исступлённо в поисках упавшего трилазера, не кричал, не стонал. Его восприятие, как и моё, застопорилось. Картину мира будто залили багровой краской. Слепота, темнота, тишина. И колоссальная боль. Вместо ноги словно воткнули кручёным концом вверх огромную дрель, что работала без остановки. Я потянулся — то ли рефлекторно, то ли сознательно — к лежащему в грязи Ваське. Упав мордой в лужу, почувствовал, что захлёбываюсь. Наступил болевой шок. Выносливость, храбрость, терпение и другие важные для солдата качества вмиг потеряли смысл. Применить их или передать собрату по разуму, да что там, подумать о чём-либо — непосильно.