Валидуда Анатольевич - На задворках галактики
В шкафах ни у кого не было личных вещей. Кажется, их вообще ни у кого и никогда не было. И никто не задумывался об этом. Да и мысли такие даже не приходили, ведь в каждый отдельный момент все делали только то, что насущно именно сейчас или что требует начальство. А такое понятие как время будто и не существует. Есть регламентированные распорядком дня биологические ритмы организма, есть производственный цикл работ, плавно перетекающий в следующий, который и есть ближайшая перспектива во времени. Но никто никогда не думает о том, что может или должно наступить после. Да хотя бы о том, что когда-то же должен кончиться этот длинный-предлинный день, что перед отбоем должен быть ужин — второй и последний приём пищи. Что после короткого ночного отдыха, в течении которого почему-то почти не снятся сны, наступит утро, переходящее в новый день. Никогда оно не наступит. Потому что и вечер не наступит, и понятий таких просто нет. У муравья и то, наверное, в жизни смысла больше.
Свой защитный комбинезон Максим натягивал аккуратно, тщательно возясь с застёжками и ремнями, проверяя состояние клапанов воздухоподачи. Убедился, что всё в норме, пристегнул к поясу сумку с защитной маской, которая при необходимости закроет всю голову и шею, герметично соединившись с высоким воротом комбеза. Респиратор за ремешок повесил на широкий пояс. Всё. Готов. Можно выходить наверх.
По затёртым бетонным ступеням узкой лестницы, такой узкой, что два человека едва разойдутся не задев плечами шероховатых бетонных стен, обитатели барака выползали под открытое, вызывающее мистический страх, небо. Хоть почти и не было на нём сейчас облаков, а солнышко, встающее из-за горизонта, уже начало ласкать землю первым теплом, тем не менее, открытое небо, одним только своим непостижимым и необъятным простором, будоражило нервы и словно всей своей эфирной массой давило на психику всех и каждого. Уж лучше в респираторе где-нибудь под заводским куполом или в спёртом воздухе барака. Пусть душно, но безопасно. Спокойней себя чувствуешь, когда не надо думать о низвергающейся с небес смерти.
По защищённости бараки напоминали блокгаузы. Хоть и под землёй, но водой или ещё какой дрянью не зальёшь. Вполне возможно, тут и бомбы бессильны. Герметичность, прочность, почти полная автономность, да ещё глыбы всякие с грунтом — для маскировки, наверное. Вообще, Масканин и чувствовал себя в бараке спокойнее, чем где-то ещё. Хотя бы потому спокойнее, что после отбоя охрана в какой-то мере избавляла от своего тотального присутствия, ограничиваясь лишь камерами видеонаблюдения. Только вот, такую оценку своему обиталищу он давно уже никому не высказывал, не раз убедившись, что или плечами в ответ пожмут, словно он на не понятном диалекте лопочет, или пару-тройку равнодушных односложных фраз в ответ выдадут. А стоило ли вообще хоть что-то обсуждать с теми, кто не способен понять в принципе? Он знал, что не стоит. Но мало того, это ещё и опасно. Могут и забрать. Охранники и раздумывать не будут, если что заподозрят.
Вот поэтому приходится играть по навязанным правилам. Притворяться безвольным и бездумным. Жалким и сломленным подобием человека.
Даже думать разрешаешь себе недолго и урывками, да с большими перерывами. А какая депрессия от всего этого временами накатывает, что хоть ляжь и умри от тоски смертной, хоть сотвори с собой что-нибудь, лишь бы прервать это до безумия тягостное бытие. И спасаешься от депрессии работой, часто монотонной, физически тяжёлой, но самим процессом своим помогающей отвлечься, уйти в неё с головой, что заодно и маскирует, и приводит к тупому эмоциональному фону. Я такой как все — не думаю и не чувствую. Тогда и правда становишься просто функцией с личным номером, а не Максимом Масканиным.
И всё же, приятно греется сердечко в груди от самого простого осознания себя не винтиком в чудовищном, всё контролирующем механизме, а личностью со своими желаниями и мыслями.
А значит, и дальше будем таиться и маскироваться. Пусть в слабой, но надежде, что обязательно должен подвернуться хоть ничтожный шанс вырваться из всего этого ада. Так человек устроен — у него обязательно должна быть надежда. Иначе, зачем тогда вообще жить?
Ведь и опыт у Масканина был, горький надо сказать опыт, — и как не раскрыть себя, и как выжить. Опыт заработанный на чужой ошибке и невезении.
Максим многого о себе не помнил. Но доподлинно знал, что его частичная амнезия — следствие пребывания здесь, в этом проклятом месте. Как знал и то, что способность критически воспринимать действительность проявилась относительно не так давно. Впрочем, тут всё вокруг относительно. Время в особенности. В отличие от окружающих его собратьев по несчастью, он помнил предыдущий день, день предшествующий ему и день перед тем… Смутно более ранние дни, словно в мареве растворяющиеся тем больше, чем отдалённее они относились от сегодня. Не малую роль здесь конечно играла и почти стопроцентная похожесть его каждодневного образа обитания (жизнью-то это не назовёшь!) Мог он представить и спрогнозировать (что не трудно), что будет через час, через пять, через день. А что с того? Какой в этом толк? Но и это неизмеримо больше, нежели у всех остальных горемык с оперативной памятью на два часа вперёд и назад. А долговременная память? Выпотрошенная и фрагментарная. Подумать жутко, что сам неизвестно сколько был таким же.
В том-то и дело, что неизвестно сколько. По внутреннему ощущению, Масканин осознавал себя в этом лагере (вот и слово откуда-то всплыло!) несколько месяцев, может полгода. Установил, что каждые десять-двенадцать дней здесь происходит РЕКОНДИЦИЯ. Термин этот был не совсем понятен, его Максим подслушал у смотрителей. Смотрителей… Вот и словечко нейтральное, чтоб не назвать их иначе, кем они являются — этого надлежало избегать даже в мыслях, когда эти сволочи рядом, избегать дабы не произошёл неконтролируемый эмоциональный всплеск.
Рекондиции Максим помнил отчётливо, все они были более-менее одинаковы. Сначала, после завтрака, отряды поочерёдно быстренько прогонялись через медицинский пункт, где от пятидесяти до ста человек (численность отрядов каждую неделю-другую менялось) получали какие-то пометки в карточках с личными номерами. После ряда скоротечных процедур у медицинских аппаратов, проводимых мужчинами и женщинами в белых халатах поверх военной формы, всех вели в банный комплекс. Там, после помывки и смены белья, из каждого отряда выдёргивали то двух-трёх, то дюжину и более человек, которых никто и никогда больше не видел. Даже не вспоминал. Кроме Масканина. В своём-то отряде прорехи он замечал. Примелькаются, бывает, лица, потом как и не было таких на свете. И что с ними приключается дальше — тайна тайн. Непонятно, потому страшно. Но страшно было только поначалу. Как-то сами собой подмечались детали и со временем Масканин сделал достоверный, как он надеялся, вывод: забирали в первую очередь ослабленных и измождённых, во вторую — тех, кто помоложе него самого, очень редко ровесников, насколько он мог судить о своём возрасте. А слабые исчезали независимо от возраста, хоть тебе шестнадцать, хоть восьмой десяток стукнул. Да, был в их отряде и такой старичок с ещё тугими мышцами, предыдущую жизнь, видимо, проводивший очень насыщенно и с пользой для здоровья.
На этом рекондиция кончалась. Отряды строили, заново делили на рабочие бригады и разводили на работы. Восполнение в численности проводилось во все последующие дни по утрам до завтрака. Новички редко были одеты в новые защитные комбинезоны, чаще в поношенные, доставшиеся от прежних владельцев. И приходили они со знанием и распорядка, и своих функций, будто им прямо в подкорку вгоняли массив необходимой информации. И сознание их было уже готово к дальнейшему здесь функционированию, то бишь соответствующим образом оболваненным. Только лица выдавали в них новеньких — лица ещё недавно вольных, ведших привычную жизнь людей. Это потом их лица превратятся в изнурённые безвольные маски с потухшей на век жизненной силой.
Масканин знал, что очередная рекондиция должна состояться через два-три дня. Он её не особо боялся, ведь сам он находился как раз в удовлетворимой для лагеря физической форме. Но случай — божок капризный. Вдруг взбрыкнёт? Чем ближе этот ненавистный день, тем явственней пробирал мандраж. И порой приходилось давить этот самый мандраж, опять же, дабы не выдать себя, попутно самому себе удивляясь от того, что знаешь, (правда, это было только общим знанием, лишённым всяческих деталей) что когда-то, будучи ещё нормальным человеком, там, в прошлой жизни, бывало не раз этой самой жизнью рисковать приходилось, а на пустяки, вроде неочевидной опасности, и внимания не обращал. И в судьбу, как её принято понимать у обывателей, не верил. Но тогда риск был оправдан и понятен. Теперь же риск состоял из набора случайностей, проще говоря, пронесёт — не пронесёт.
