Алексей Гравицкий - Путь домой

— Я устала. Все устали. — Она легонько чмокнула меня в нос. — Завтра поговорим. Хорошо?

Завтра поговорить не вышло. Чуть свет меня растолкал хозяин и, поднеся палец к губам, жестами погнал на выход. Заспанный, я вывалился в морозное утро.

— Что стряслось?

— Ничего, — бодро сообщил Митрофаныч. — Рабочий полдень. Печку тут одной поправить надо. Баба без мужика живет. На подхвате будешь.

«Бабу» звали Дашей. Было ей лет двадцать пять, не больше. По градации Митрофаныча она больше подходила под понятие «девка», и у меня создалось впечатление, что хозяин решил поработать сводней.

Даже если и так, занятие это было бесполезное.

После спячки Даша осталась без родителей. Мишка, что ухлестывал за девушкой до анабиоза, заснул с удочкой в Пышме по колено в воде. Девчонка оказалась одна, предоставленная самой себе. Замкнулась. Только «дядя Кирилл», как она звала Митрофаныча, за ней приглядывал.

В другое время я с удовольствием пообщался бы с милой грудастой Дашей, но только не теперь.

Печка действительно нуждалась в ремонте. До обеда я проторчал на подхвате у Митрофаныча, после чего был отпущен, как «абсолютно бесполезный в печном деле субъект».

То ли Митрофаныч решил, что моя помощь ему более не требуется, то ли в самом деле хотел свести меня с грустной Дашей и теперь отметил тщетность попытки.

Дома я никого не застал. Митрофаныч остался у Даши. Яны не было. Со Звездой я столкнулся в дверях. Она убегала за водой «с каким-то тётя Вера». Я остался наедине с самим собой.

Вот и все. Я один. Совсем. Чужой в чужом доме. В чужом поселке. В чужой стране. В чужом мире.

От осознания тотального одиночества накатила тоска.

Мне всегда хотелось уехать из Москвы. Вообще из России. Меня там ничто не держало, кроме пары друзей и горстки приятелей. Ни семьи, ни родных. Могилы родителей? Все эти кладбищенские бредни — чушь собачья. Родители живут в моей памяти, а не под куском мрамора. Под могильной плитой всё давно сожрали черви.

Я хотел уехать. Я уехал.

Оказалось, там не лучше. Там все непривычно. Многие моменты укрылись от понимания, про другие я понял только одно: я никогда не смогу этого понять. Там был чужой мне уклад. Там я потерял близкого друга. Там у меня не было ничего.

Я захотел вернуться. Я вернулся.

Почти. Пусть не добрался до Москвы, но вернулся в Россию. И что?

Здесь прекрасно себя чувствовали Митрофаныч и Артем. Здесь устроилась Яна. Здесь даже Звезда нашла себе место. А я?

Один. Некстати. Не на своем месте.

А где оно, это свое место?

Говорят, нужно держаться корней. Я бы хотел, но у меня их нет. Меня ничто нигде не держит. Я как перекати поле: подул ветер, меня понесло. Сменилось направление, меня несет в другую сторону.

Может быть, в этом есть какой-то смысл, но я его не понимаю.

Рыба ищет — где глубже, а человек — где лучше. Нас этому учили со школы, как и другим «народным мудростям». Я ищу, где лучше, а выходит, как у рыбы на мелководье: куда ни ткнись, везде мелко.

Почему так?

Снова захотелось выпить. И снова наползло то ненавистное состояние, когда возникают вопросы без ответа. Вопросы, не требующие ответа. Вопросы, не имеющие ответа.

Я вышел на крыльцо, прикрыл дверь в хату.

Вернуться, что ли, к Митрофанычу, помочь с печкой. Пусть даже ему и не нужна моя помощь.

Не нужна помощь. Я не нужен.

А ведь хотел здесь остаться, планы строил. Зачем, если я ни к чему?

— Здрасьте, дядь Сереж, — окликнули с дорожки.

Я обернулся на голос. По тропинке, вдоль останков хозяйского забора, топал Артем. Бодро махал рукой.

Я кивнул в ответ:

— Опять за дровами?

— Не, — улыбнулся парень, сворачивая на наш двор. — На реку. За коровой.

— Раньше на реку за рыбой ходили, — мрачно ухмыльнулся я. — Теперь за коровами. Куда мир катится?

— Уже прикатился, — поддержал игру мальчишка. — Дальше катится. Айда со мной.

На реку за коровой. Я улыбнулся. Смешно, конечно, но лучше так, чем навязываться.

— А пошли, — кивнул я парню и спустился с крыльца.

Стена золотистого света шла точно по водной глади, вдоль русла. На бег Пышмы сияние не влияло никак. Речка текла обычным порядком. Свет разделял ее на две части. Плотный, непрозрачный. Понять навскидку, насколько широка Пышма, и как далеко отсюда ее противоположный берег, было невозможно. Разве только знать это заранее.

Артем остановился, притаился за чахлыми кустами, на которых болтались последние засохшие листья.

— Здесь будем ждать, — сообщил он почему-то шепотом.

Я кивнул.

Вот значит, как выглядит этот брод, давший новое название поселку. Не только новое название — новую жизнь. Домашняя скотина в проснувшемся мире — это такой козырь в рукаве, о котором даже мечтать нельзя.

За годы спячки домашние животные либо передохли, либо одичали. За считанные дни после пробуждения люди оскотинились. В одичавшем и оскотинившемся настоящем иметь домашнюю скотину, и не иметь из-за этого проблем было сродни библейскому чуду.

Белокаменный Коровий брод доказал: чудеса случаются.

— Долго ждать-то? — спросил я.

Артем пожал плечами. Шепнул:

— Всяко бывает. Иногда недолго, порой дотемна. Но чаще недолго. И всегда в один день.

— А потом чего?

— Чего? Возьмем корову, отведем в коровник. Да вы не бойтесь, она не бодучая.

Не бодучая. Это прошлые были не бодучими. А кто ее знает, какая на этот раз выйдет. Может, оттуда вместо домашней коровы дикий бык припрется. А за светом тут, видно, какая-то временная аномалия. И корова одна и та же. И домашняя. Тридцать лет она прожить никак не могла. Значит, приходит из прошлого.

Кстати, этим можно объяснить и выпавший из жизни месяц, испарившийся в мгновение между нашим входом в свет в Новгороде и выходом из него возле Белокаменного.

— А чего шепчешь? — спросил я.

Артем пожал плечами:

— Так как-то… по привычке.

— Конспиратор.

Необычности, странности и непонятности подбивают на благоговейный шепот. Я понимал парня: у меня у самого зародилось предвкушение чего-то волнительного.

С другой стороны, для Артема-то все это должно быть рутиной. Сколько он отсюда этих коров уже перетаскал.

Через полчаса сидения в кустах, от волнительного ожидания чудес не осталось и следа. Сперва стало зябко. Потом откровенно холодно. Неприятный ветер продувал жидкие кусты и нас с Артемом. Не знаю как парня, а меня так до костей.

— Долго еще? — не выдержал я.

Он снова пожал плечами.

— Надо было у Митрофаныча согревающего прихватить, — проворчал я, чувствуя, как постукивают от холода зубы.

Артем резко приложил палец к губам:

— Тс-с-с!

Я замолчал, вслушиваясь в шелест голых ветвей на ветру. Где-то вдалеке послышался тихий всплеск воды.

— Корова? — спросил я, отметив, что тоже перехожу на шепот.

Артем довольно кивнул, странно зажестикулировал. Так в американском кино, стоя под запертой дверью, актеры, играющие полицейских, показывают актерам, играющим их напарников, как они сейчас будут брать преступника.

То есть показывали. Раньше. Когда еще было кино, и актеры чего-то стоили.

Плеск усилился, приблизился. Кто-то шел вброд через Пышму.

Четыре четырки, две растопырки, сзади вертун — вылезла из глубин памяти дурацкая детская загадка, которую загадывала мама. Ответ был известен заранее, но мне нравилась сама формулировка. Особенно про четырки и растопырки. В них было что-то уморительно-смешное.

А еще мама мягким голосом пела песенку-загадку про «ко», которые пасутся далеко на лугу. И ответ был тот же самый, и тоже заведомо известен. Но фраза: «Правильно, коровы. Пейте, дети, молоко, будете здоровы» — вызывала у меня неизменный восторг. Потому что — правильно. Потому что я угадал, верно ответил, и вообще молодец.

Как давно это было…

Всплеснулось совсем рядом. Свет возле брода ожил, забегали искорки. Наметилась тень…

И из стены золотистого сияния вывалилась фигура.

Это была не корова. Возле света стоял человек.

Старый. Даже древний. В лабораторном комбинезоне.

— Чего это? — не понял Артем.

Я не ответил.

Не мог отвечать.

Вообще потерял дар речи. Потому что происходящего не могло быть по определению!

Я бы не удивился, если бы оно произошло там, за стеной. Но здесь, в реальном мире это было невозможно.

Человек перевел дыхание, огляделся и шаркающей стариковской походкой побрел прямо на нас.

Я вздрогнул. Артем посмотрел на меня странно. Удивление на его лице сменилось испугом.

— Вы чего, дядь Сереж?

Я лишь мотнул головой. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло.

Мужчина в лабораторном комбинезоне преодолел уже половину расстояния, разделявшего наше продуваемое всеми ветрами укрытие и Пышму. Теперь можно было в деталях разглядеть испещренное глубокими морщинами лицо старика, его редкие седые волосы, выцветшие глаза, сизые, похожие на червей губы.