Тень Миротворца - Андрей Респов
— А то и до фронта с голым задом поедем! Давеча вон ополченцы рассказывали, аккурат перед Рождеством их два полка с одним шанцевым инструментом да штыками в окопах две недели мариновали. Пришлось с бою винтовки добывать. Хорошо, артиллерией подмогли соседи.
Я тихо хренел от этой информации. Ну ладно, брезентовые сапоги и кургузые ботинки вместо кожаных. Но боевое оружие солдатам на передовой не выдать?! Похоже, Иосиф Виссарионович не первый эту тактику применил. Было у кого поучиться! Добил же меня унтер рассказом о том, что в этом году некоторым мобилизационным командам вообще не выдали сапог, пришлось обойтись лаптями и обмотками. А на выданные интендантской службой дополнительные амуничные деньги можно было купить разве что голенище от сапога, да и то одно.
— Ты, кстати, Гаврила на ус мотай. Скоро большие станции проезжать будем. Там разносчики появятся. Народец из призыва бежит время от времени, а денег у них на еду нету. До дома далеко, а в кармане дырка, смекаешь?
— Не совсем, господин младший унтер-офицер.
— Твои ботинки до первой весенней оттепели продержатся. А брезентовые сапоги и вовсе гавно! Дезертиры-то всё казённое добро скупщикам за бесценок сдают. Ща в деревнях вдоль железной дороги много солдатского имущества завелось. А у торговцев на станциях всегда приличные сапоги сторговать можно. Запас, он, как говориться, карман не тянет. Мало ли что тебе в Самаре выдадут. Исподнее, походную рубаху да штаны, шинель вряд ли из плохого сукна получишь. Их на складах много. А вот сапоги…
— За совет спасибо огромное, господин младший унтер-офицер! Кстати, поинтересоваться хотел. Я вроде как на птичьих правах здесь, может мне поучаствовать в общественных деньгах? Вижу, кашеварите прямо на месте. Всё-таки на меня-то довольствия не выделяют.
Демьян задумался на минуту, потом широко улыбнулся, демонстрируя прокуренные желтоватые крупные зубы.
— А и не откажимси. Крупы да консервов у нас вдосталь, а вот хлебушка, сушек да сахару маловато. А чай в дороге — первое дело! Скоро сам поймёшь. Сладкое на фронте вдвойне в цене. А я чай вприкуску очень уважаю.
— Сколько?
— Полтинника хватит.
Я оторопел. После оставленных Марфе десяти рублей у меня оставалось достаточно, но если я отдам унтеру сейчас полтинник, то у меня останется всего на пару-другую сапог. А ехать ещё, по самым малым прикидкам, две недели.
— Что, пожалел, Гаврила? Жадность задушила? Считаешь пятидесяти копеек много? — насмешливо посмотрел на меня Демьян.
Я облегчённо выдохнул. Да-а-а, надо же, чуть в лужу не сел со своими привычками из будущего! Вот ещё задача. Совсем я цену местным деньгам не знаю. Перед унтером выкрутился, объяснив, что имею лишь пятирублёвые ассигнации. Тот кивнул, сбегал по-быстрому в соседний вагон и разменял мне синенькую на горсть серебряных полтинников. Так и состоялась моя первая сделка в этом мире.
Приятной неожиданностью стало наличие сестёр милосердия, которые обитали в вагоне с коллежским асессором. Сам Иван Ильич занимал небольшой отгороженный дощатым щитом пенал с откидным столиком и топчаном, который был расположен там, где в наших вагонах обычно находится купе проводника. Врач держал в своём закутке бумаги и расчётно-учётные книги лазарета, там же ночевал, заодно и бдел за мужским личным составом, о чём в первый же день мне было сказано с намёком от одного из санитаров не поддаваться «греху кобелячьему», иначе не видать мне фронта как своих ушей. А, ежели и видать, то из окопов арестантской роты.
Девушек в серых платьях, накрахмаленных передниках с крестом и таких же белых косынках мне приходилось видеть не раз. Но всегда издалека. За неимением раненых, за которыми бы требовался уход, они большую часть дороги проводили в своём вагоне. Даже правом свободно покидать вагон сёстры милосердия не злоупотребляли. Если бы сам не видел и не рассказали солдаты, и не знал, что вагон населён. Ехали себе тихо, как мышки. Пару раз замечал Ивана Ильича, что возвращался с сестринской половины с ворохом журналов и указкой. Демьян пояснил, что дохтур занятия с милосердными проводит по части перевязок, обработки ран и прочей скорбной немочи тел солдатских.
На второй день пути поймал себя на мысли, что притираюсь к обязанностям разнорабочего и даже начинаю получать удовольствие от простой и нужной работы. Она хорошо отвлекала от тягостных мыслей о семье и неизвестности, ждущей впереди.
С каждым часом приближается фронт, и вроде есть какой-никакой план, и складывается всё в мою пользу, и я не один, с чего бы грустить? Ан нет. Гложет внутри червячок сомнения. Смогу ли, не облажаюсь ли?
В первую ночь в поезде я, помыкавшись с обустройством собственного лежака, расположился на ящиках в дальнем углу. Но зато рядом с отрывающимся окном. Нескольких тюков с марлей и моя старая шинель сошли за поистине царское ложе. Сухо, тепло, уютно. Вот так бы и ехать: день, другой, неделю, месяц. И не думать ни о каких Хранителях, миссиях, поисках.
Это была не только первая ночь в поезде, но и первая ночь, когда я собирался поспать. Неделя адаптационного беспамятства и две ночи бдения перед алтарём храма не в счёт. Хотелось уже определиться, сколько мне нужно сна для полноценного отдыха. Загруженный хозяйственными поручениями день, новые лица, непривычная обстановка сделали своё дело, и я заснул, едва натянув шинель на голову.
Приснилось мне почему-то то самое кафе «Bonne chance». Я сидел на высоком барном стуле у пустой стойки. А напротив стоял Ремесленник. Павел улыбнулся и подмигнул.
— Долгонько ты адаптируешься, Миротворец!
— Как могу, — пожал я плечами.
— Но это даже хорошо. Те закладки с форсированными изменениями, что я заложил в твой нейротрон при слишком быстрой адаптации могли внести нежелательные изменения в твою физиологию.
— Это какие же? — поинтересовался я.
— Ну, например, начал бы писаться по ночам или заработал жесточайшую мигрень. Согласись, не очень полезные приобретения в твоих обстоятельствах?
— Пожалуй, — странно, ясность мыслей во сне никогда не были моим коньком. Обычно все мои сновидения размыты и не имеют чётко структурированного начала и конца. А здесь вполне конкретное место и даже время судя по сумеркам, заглядывающим в окна, и тишине, несмотря на центр Москвы.
— Не прислушивайся, Гавр. Всё, что сейчас с
