Евгений Соломенко - Час «Ч», или Ультиматум верноподданного динозавра
Профессор вытащил из шкафа махровое полотенце и решительно зашагал в ванную. Забравшись в пенную, пахнущую хвоей, воду, вспомнил о предстоящей встрече. Обнажил зубы в хищном оскале: «Что, ястребина? Желаешь в кошки-мышки поиграть? Будут тебе кошки-мышки!».
Доска объявлений
Вниманию пассажиров! Изменение в расписании.
Электричка Санкт-Петербург – Луга, отправляющаяся сегодня с Балтийского вокзала в 9.30, прибывает, согласно изменённого расписания, в 1941 год. Билеты, приобретённые заранее, обмену и сдаче в кассу не подлежат. Явка пассажиров строго обязательна.
Глава 24
ЧЕРТОВЩИНА НАЧИНАЕТСЯ
(Санкт-Петербург, 20.. год)
Они встречались раз за разом – подозреваемый и опер, зверь и охотник. А может, оба – охотники и оба – звери. И, принюхиваясь друг к другу, по-волчьи примеривались к горлу противника. Хотя со стороны всё смотрелось вполне мирно: двое степенных мужчин, прогуливаясь, вели неспешные беседы.
Есть, конечно, такая симпатичная штука, как электронная разведка – со всеми ее прослушками, радиозакладками и прочими штучками-дрючками. Но Роджер не хотел рисковать: если объект – такой виртуоз информационных технологий, то, он наверняка «волокёт» и в электронике. И упаси господь – вспугнуть этого аутичного психопата! Оставалась единственная возможность: личный контакт.
Каждый день такого общения ни на йоту не приближал Роджера к окончательному выводу. Иногда подполковник чуял: «горячо!», но потом внутри всё холодело: «Тяну пустышку!».
И вот ведь какая странность! С тех пор, как судьба свела его с этим ненормальным Викингом, вокруг Роджера начала твориться ну абсолютнейшая – ни в какие ворота! – чертовщина. Сквозь привычные очертания XXI столетия стали внезапно прорастать события совсем иных времен. Окружающая реальность, как старуха-гадалка, принялась тасовать века и эпохи, материки и страны, словно засаленную колоду карт.
Гуляя по набережной Большой Невы, мимо рекламных щитов и противотуманных фонарей, Роджер с Викингом вдруг наблюдали строй пятипалубных кораблей Древнего Карфагена, влекомый вдоль невского фарватера усилиями рабов-вёсельников. На зеленых пространствах Юсуповского сада неожиданно появлялись боевые порядки аккадских стрелков Саргона Первого, которые своими дальнобойными луками из тиса прицельно изничтожали шумеров, не успевающих подбежать ближе, чтобы метнуть копье. А в небе над легкомысленными фонтанами Петергофа возникала из небытия армада палубной авиации вице-адмирала Нагумо, несущая погибель американским военным базам на благословенных Гавайских островах.
Роджеру оставалось только догадываться – что за рехнувшийся бармен в белых перчатках и с дьявольской улыбкой всеобщего совратителя взбил этот крутой коктейль из эпох и географических координат. Знал только одно: коктейльчик этот шибает по мозгам – почище любого нашенского «ерша»!
Впрочем, человек привыкает ко всему. И неделю спустя подполковник вполне равнодушно наблюдал, как через Сенную площадь, наплевав на всякие там «Мерседесы», крадется отряд ацтекских воинов, увенчанных шлемом в виде оскаленной головы ягуара.
А на днях вот на Несусветного Папашу наткнулся…
* * *Если честно, то на него Весёлый Роджер вышел абсолютно случайно. Длинный, мосластый, движения дёрганые и башка плешивая: ну кто же ещё, как не Папаша Несусветный?
Роджер аж зажмурился от сладкого охотничьего инстинкта: сейчас проследим аккуратненько – где там у него логовище!
Следовал за плешивым паяцем грамотно, согласно всем правилам наружного наблюдения. А тот летел себе без оглядки: с Садовой – на Гороховую, оттуда – через Фонтанку и дальше – к Загородному. Ага, вот уже и горячо – розовая плешь биллиардным шаром вкатилась в лузу низенькой подворотни. И подворотня-то – под стать Папаше этому: какая-то подлая да нескладная. Правая половина заржавелых чугунных ворот перекошена, на одной петле висит, ну а левой и вовсе нет: «Здравствуйте, воры! Заходите, воры!».
Юркнул в нее подполковник серой тенью, выглянул тихохонько во двор – и обомлел. Искомого фигуранта было категорически не видно.
И ни черта вообще было не видно – потому как одна кикимора, ведьма старая развешивала на веревке белое полотно. И полотно в аккурат весь двор заполонило: ни проехать ни пройти, ни увидеть чего – ни то за ним, окаянным.
Подошёл Ледогоров к ведьме вредительской:
– Что же это вы, мамаша, двор весь тряпицей своей перегородили?
Та на подполковника голову подняла – и впрямь кикимора натуральная! Волосишки выцветшие клочьями белой пакли в стороны смотрят, вся сморщенная, нос крючком – почище, чем у Роджера, а глаза огнем зеленым полыхают: того и гляди, сгоришь! Улыбнулась ведьма – как от лимона перекосилась:
– Где же ты, кавалер, тряпицу увидел? Зенки-то протри – не тряпица это вовсе! Саван я сушу, саван! Понял, нет, кавалер?
– Саван? Умер, что ли кто?
– А то! – смеется ведьма старая. – Ну а коли не помер ещё, так скоро помрёт. Сроду такого не было, чтоб у нас у Санкт, значит, Петербурге, никто не скопытился!
– А чего ж саван твой огромный такой? В нем же любой покойничек утонет!
Прожгла его мымра эта глазищами своими зелеными:
– Я тебе что же – на кажного прижмурившегося ткать буду? Не-ет: я уж сразу – на весь энтот город! Что ж ты, кавалер, такой непонятливый? Не наш ты, видать, не питерский…
Рассыпалась хозяйка савана мелким сухим смешком и сгинула. Вот только что тут стояла, а теперь – словно ее и не было вовсе. Только тряпка ее поганая осталась – на веревке чуть колышется от сквозняка из подворотни. Глянул Ледогоров пристальней – а это и не тряпка, не саван никакой. Просто белый туман весь двор заполонил. А за двором – и улицу. Да нет: уже и город весь накрыл собою – с Медным Всадником и Исаакием. Странный такой туман: весь переливается, волнами ходит. И огоньки в нем вспыхивают – то тут, то там, то ещё где. Неясные такие огоньки, бродячие, неприкаянные. И цвет у них – малахитовый – словно та ведьма старая зенками своими горящими насквозь туман прожигает. А больше ничего уже не видать, звуки – и те в тумане этом вязнут: город вокруг, а тихо, как на погосте. Лишь время от времени смешок где-то перекатится – сухой и мелкий. Недобрый такой смешок…
* * *Всю минувшую неделю Роджер жил с ощущением, будто бы внутри него поселились часы. И не какой-нибудь там карманный хронометр, а куранты со Спасской башни. И живут они теперь внутри подполковника Ледогорова, и оглушительно отбивают время. Алексей Ледогоров сросся с этим бездушным механизмом, ел и спал под назойливый его аккомпанемент.
Подполковник знал, что он не одинок, что параллельно с ним по всей России вертятся жернова огромной машины. Что тысячи мужиков, состоящих на государевой службе, на уши ставят агентуру, отрабатывают чёртову прорву версий и ловят ту же рыбку – единым тралом «от тайги до Британских морей».
Более того: Роджер подозревал, что он – далеко не единственный, кого «Господин Лубянко» и боссы других спецслужб таскали пред ясны очи президента. Сколько ещё капитанов-майоров-полковников из многоликой российской спецуры «персонально» задействовано параллельно с Алексеем Ледогоровым?
Но Весёлый Роджер дал себе вводную: «Нету других капитанов и майоров! От тебя одного, Лёха, зависит – не допустить катастрофы».
Доска объявлений
Сушим туманы, отбеливаем ночи.
Прачечная-химчистка «Болотные огни»Глава 25
НЕ ЖАЛЕЙТЕ БЕДНЫХ ПОЧТАЛЬОНШ
(Санкт-Петербург, 20.. год)
«Сверху мокро, снизу грязно, посредине – безобразно!» – вспоминал Весёлый Роджер слова некогда популярной песенки, перепрыгивая через разливы луж и обходя рытвины, которыми щедро оснастил его дорогу неласковый Петербург – город поднятых воротников, мегаполис мокрых плащей и хлюпающих ног, столица катара верхних дыхательных путей. А ведь, казалось бы, какая вокруг красота, какая каменная благодать! Тут тебе Росси, там тебе Монферран, знай себе – верти башкой, только не свороти ее от чрезмерной любознательности!
Что за город! Сплошной соблазн, искушение для глаза и совращение души. На каждом шагу взгляд, как магнитом, притягивался к этим фронтонам, портикам, бельведерам.
Враньё, всё – враньё! Роджер знал: там, под землей, у этих роскошных дворцов, изящных особняков и томных ротонд – не фундамент, нет! Там от них змеятся узловатые корни, прорастают в самую топь и тянут соки из гнилостных глубин, насыщают эту каменную плоть духом финских болот – коварным и тлетворным.
А вознесённые к небу купола и шпили сливаются с серой хмарью, с низкими тучами, которые – не что иное, как дыхание всё тех же трясин. Кажущаяся твердь этих фасадов, мостовых, набережных – тоже обман, за которым прячет ухмылку болотная нечисть, кривляются водяные, хищно скалятся мелкими зубками злобные кикиморы.
