Антон Корнилов - Пастухи чудовищ
– Куда? – спросил я.
– А вы разве не видите? – удивился он.
И мы увидели.
От этой неожиданно открывшейся грандиозной картины у меня перехватило сердце. Из самой середины Белого озера, прямо из неподвижной воды, поднимался к небу колоссальный скальный массив, переходящий в серые каменные стены, являющиеся основаниями стремящихся ввысь башен, которые венчали серебряные купола. И холодно, и ярко кипело на этих куполах отраженное солнце.
– Что это? – прошептал я.
– Церковь? – изумился и Дега. – Ух ты, никогда вживую не видел. Только по телику…
– Монастырь, – услышал нас бородач. – Не церковь.
– Какой монастырь?.. – забормотал я. – То есть чей?.. Или кого? То есть не знаю, как правильно… Новодевичий? – стал я зачем-то выуживать из дальних закоулков памяти ранее никогда не используемые мною сведения. – Воскресенский?
– Монастырь, – словно ставя точку в расспросах, ответил бородач.
– Просто Монастырь? Так и называется? А… почему?
– Потому что другого такого нет. Так вы идете или дальше болтать будем?
– Идем! – поспешно заверил его Дега.
Часть вторая
Глава 1
Теперь он полустоял-полувисел в тесной решетчатой железной клетке, прикованный наручниками к одному из верхних поперечных прутьев. А по ту сторону решетки, за столом с прикрученными к полу ножками, по-птичьи хищно склонился над бумагами парень, в ушах которого посверкивали золотые колечки – по три в каждом ухе. И был этот парень, одетый в куцый короткий клетчатый пиджачок, несмотря на молодость (ну никак не старше двадцати пяти) и совсем не начальственный вид, верно, большой шишкой. Потому что пока он шелестел своим бумагами, по обе стороны стола торчали в положении «руки по швам» два копа в форме, два рослых, краснорожих, пузатых копа, один – майор, а второй – аж целый подполковник.
Клетчатый парень отложил стопку бумаг, придвинул к себе какой-то разграфленный бланк, взял ручку и поднял голову, звякнув своими колечками. И взгляд парня вдруг вонзился в повешенного на решетке, как зазубренная кость, повешенный даже задергал кадыком, точно ему дышать трудно стало. Не сводя с повешенного глаз, клетчатый небрежно двинул рукой, отпуская копов. Они удалились поспешно и на цыпочках.
И тип с золотыми колечками в ушах заговорил.
Он принялся задавать повешенному вопросы, делая время от времени какие-то пометки в своем бланке. И оказались те вопросы до дикости странны и неожиданны.
– Кем были твои предки до седьмого колена по линии матери?.. По линии отца?.. Умирал ли кто-то из близких в тот месяц, когда ты родился?.. Что чаще приходилось испытывать в последнее время: грусть, ярость, тоску, радость, отвращение, скуку, удивление?.. Что ты обычно предпринимаешь, когда чувствуешь, что за тобою следят?.. Какой цвет вызывает у тебя большие эмоции – красный или черный?.. Часто ли и как сильно ты ощущал желание причинить кому бы то ни было боль?.. Что такое, по твоему мнению, ад?..
И повешенный отвечал на эти вопросы, совершенно не задумываясь, без запинки, словно ответы вспрыгивали ему на язык сами собой. Допрашиваемый по-прежнему чувствовал на себе зазубренный взгляд водянистых глаз, не отпускавший ни на мгновенье, а клетчатый парень педантично отмечал каждый ответ закорючкой на бланке.
Закончился допрос внезапно. Парень просто замолчал, отложил ручку, а бланк аккуратно поместил в картонную папку. Затем протянул руку к стене и нажал какую-то кнопку.
Тотчас вбежали давешние майор с подполковником.
– Следующего подавать, Комиссар? – подобострастно осведомился подполковник.
– Не нужно, – ответил парень. – Этот вполне подходит. Вот… – Он положил на стол маленький шприц. – Как отведете вниз, вколите ему это – пусть поспит. И не вздумайте кормить, когда проснется!..
Проснувшись, я первым делом вытер со лба пот – привычный уже осадок еженощных кошмаров, ни одного из которых я так и не запомнил.
Приподнялся, сел, попытался подхватить соскользнувшее с ног на пол жесткое дерюжное одеяло, но не успел. Зябко передернул плечами, почувствовав, как ворохнулась в боку, под плотной бинтовой повязкой, несильная, но успевшая уже порядком надоесть боль.
В комнате было холодно. То есть не в комнате, конечно, – в келье… В этакой глубокой нише с полукруглым потолком, невесть каким образом выбитой в цельной скале. От общего коридора келью отделяла каменная стена и массивная деревянная дверь, имеющая запор только снаружи.
Сияло чистым утренним светом крестообразное окно надо мной. Да, окна здесь на ночь не закрывали и не занавешивали. Потому как не было в том никакой необходимости…
Я поднял одеяло, закутался в него, перевернулся на здоровый бок. Зевнул, отчего в отекшей скуле что-то хрустнуло. Не хотел я никуда выходить, даже вставать мне не хотелось. Уютно было здесь, несмотря на то что из мебели присутствовали лишь низкий топчан и грубо сколоченная тумбочка без дверцы; и не то чтобы только уютно, а еще как-то… безупречно надежно, несокрушимо безопасно, вот как.
За дверью послышался какой-то шорох. Я почему-то подумал, что это пожаловал отец Федор или Семеныч. Или Дега, что-то его давно не видно. Я сел на топчане, завернувшись по пояс в одеяло, ожидая стука в дверь.
Но дверь распахнулась без стука.
В келью вошла Ветка.
Одета она была точно так же, как и в первый раз, когда я ее увидел: в толстовку с капюшоном, узкие джинсы и армейские высокие ботинки.
А я сразу почувствовал, что под одеялом я совершенно голый.
– Привет… – сказал я, комкая одеяло в районе живота.
Руки Ветки были заняты какими-то сложенными стопочкой тряпками, поверх которых помещался деревянный поднос с глубокой глиняной тарелкой и кружкой.
– Ну и рожа у тебя, Маугли! – весело заявила она. – Как пчелами покусанная. Даже страшнее, чем вчера! Ну, хоть глаз открывается понемногу…
И чего она зовет меня Маугли? Багира нашлась, тоже мне…
– Опять орал во сне? – осведомилась она, ставя на тумбочку поднос. – Ничего, завтра от Всадника человечек один приедет – Комбатом зовут. Заодно и тебя посмотрит.
Кто такой Всадник, я примерно представлял, и раньше слышал от Макса это имя, и здесь уже… Это вроде как их главный, всех, кто в этом Монастыре. Самый-самый главный. Старшак то есть. А Комбат?.. Видимо, один из приближенных. Как Петя Ша у Чипы.
– Что за Комбат? – осведомился я.
– Приедет – узнаешь. Он в тебе покопается, он это умеет. Вытащит причину твоих кошмаров наружу, никуда она от него не денется… Интересный ты человек, Маугли. В твои-то годы обычно эротические сновидения по ночами донимают, а не…
– А в твои годы? – машинально огрызнулся я.
Не понимаю я, почему так реагирую на нее. Вот ведь – красивая баба, очень красивая. Пронзительно красивая. Есть красота спокойная, повседневная, которую еще разглядеть надо. А есть такая, что только увидишь – и замрешь с открытым ртом. Трудно поверить, что подобная красота – всего лишь результат случайного сложения генов, хромосом или что там есть еще… Это, может, все прочие таким способом вылепились. А Ветку сам бог создавал – с особым любовным старанием, специально, чтобы восхищались и соблазнялись. Глаза, губы, нос, волосы, ноги, грудь… Все у нее именно такое, какое и должно быть, не больше и не меньше. Словно она – чистейший идеал женщины, тогда как весь остальной слабый пол – только жалкие под нее подделки. И никакие тряпки и никакая косметика этого факта изменить не в силах.
Тогда, на берегу Белого озера, я принял Ветку за ровесницу, хотя лет ей гораздо больше, чем мне, – тридцать два (об этом я не у нее самой, понятное дело, спрашивал, а у отца Федора). Но выглядит она намного моложе. Да и ведет себя – как я уже успел заметить – словно девчонка. На Ветку вот откликается, а полное свое имя, Виолетта, почему-то терпеть не может (это я тоже у отца Федора выяснил). А вот относиться к себе, как к девчонке, не позволяет. Характер у нее такой. Дурацкий у нее такой характер. Вроде как играет с тобой, а как только ты сам начинаешь под эту игру подлаживаться, бац тебя по лбу! Не буквально по лбу, естественно, а фигурально. Осаживает, значит, словами. У нее это хорошо получается…
Ох, как меня это злит! И ведь почему-то меня одного! Другие к Ветке спокойно относятся, видно, привыкли. А Дега, тот вообще при виде ее как будто в ужа превращается. Услужлив, учтив, сладок, комплиментами сыпет, разве что только не обвивается вокруг. А она его эти ужимки благосклонно принимает. Никаких «по лбу». А со мной… Потешается она надо мной, вот что.
Да, впрочем, что мне до нее? Она – Макса маруха. Девка его то есть. Ну, в смысле отношения у них, близкие и давние. Это мне тоже отец Федор сказал. Хотя мог бы и не говорить. И без того все понятно было с самого начала.
