Алексей Свиридов - Возвращение с края ночи
— Судьба моя в твоих руках, — воспринял Воронков странную телепатию Художника, — я ищущий. Я заблудился в поисках. Нуждаюсь в помощи и милосердии.
Заметно было, что незнакомец в мимикрирующей одежде старается в своих мысленных посылах быть как можно проще и понятнее.
Но сам факт общения оставался непонятен Воронкову.
Путь незнакомец телепат. Бывает, хотя наукой и не доказано.
— Произошла ошибка! Чудовищная ошибка! — продолжал нудеть телепат.
Воронков смерил взглядом «ищущего», убирая оружие.
Кажется, ему нужна была помощь… Какого рода помощь? При всей беззащитности выглядел бедолага все же донельзя подозрительно.
— Чем могу?.. — поинтересовался Воронков, не найдя для окончания фразы достойного продолжения: «помочь» — прозвучало бы слишком прямолинейно, а «быть полезен» — как-то избыточно, тем более что помогать или нет, он еще не решил.
В результате получилось старорежимно и с привкусом высокомерия, что соответствовало настроению.
— Поведай мне, ничтожество, о какой помощи осмеливаешься ты просить у меня, вторгнувшись незвано в мои владения? — перевел для себя Художник.
Ответ вопросом обнадежил его.
Показалось, что если он будет просить еще более униженно, то, возможно, его пощадят и даже действительно помогут.
С одной стороны умолять было как-то неловко. Он все же был представителем высокоразвитой цивилизации, исполненной гуманизма и культуры. И гордость не позволяла унижаться, теперь, когда он чуточку пришел в себя от потрясения, обнаружив, что сразу без разговоров его убивать не собираются. Однако Художник отчетливо понимал, что здесь нужно существовать по тем правилам, к которым здесь привыкли. Знать бы по каким!
С другой стороны, он не очень знал, о какой помощи просить.
Тем временем демон огня и разрушения снова заговорил.
— Прежде чем просить у меня то, чего ты ничем не заслужил, тебе сначала следует ответить на мои вопросы, — отрывисто, все так же снабжая речь таранным эмоциональным зарядом, говорил монстр. — И ты без утайки расскажешь все о себе, о том, в чем цель твоя, зачем ты потревожил порядок моей жизни, зачем строишь злые козни и напускаешь мороки. Только если будешь честен, если поведаешь мне все без утайки, я позволю тебе быть здесь и обращаться ко мне.
Художник вынужден был признать, что демон суров, но справедлив. И утвердился в мысли, что если позволит себе лгать, то хозяин жуткого места поймет это тут же. И не простит лжи.
— Я сам не могу, не в силах, понять как очутился здесь, — ответил незнакомец на простой вопрос Воронкова, но трястись перестал, — могу лишь строить домыслы о природе несчастья, постигшего меня. Но я не повинен ни в чем. Ни в каких бедах и напастях, постигших этот мир, я не замешан. Я творец. И творение мое дурную шутку сыграло со мною.
— Ну ладно, что ли, — кивнул Воронков, выслушав мяуканье, сопровожденное информационно-эмоциональным блоком, — ступай вон к дежурке-то.
При этом чувствовал себя не иначе, как конвоир декабриста на дороге в Сибирь. Причем ощущение было, будто не свое собственное, а исходящее от бедолаги, безошибочно выбравшего направление.
Сделав всего пару шагов, тот заговорил. Воронков не все понимал, потому что на этот раз мысли парня путались. Но смысл был примерно такой, что бедолага не может здесь оставаться, но и уйти не может. Потому что не может уйти из этого места, так как уйти он может только из этого места.
Сашка подумал, что в кино обычно говорят в таких случаях нечто в духе «что ни день — хеллуин» или «в психушке день открытых дверей». Ему же никакой крылатой фразы на ум не пришло. Он неожиданно для самого себя посочувствовал бедняге.
Дело складывалось так, что тот был собратом по несчастью. Возможно, только менее стойким, чем сам Воронков. Какая-то шизня, возможно та же самая, накрыла этого странного типа, так же как и Воронкова. Вот только нервов не хватило ему, и крыша сковырнулась.
Возможно, что этот несчастный и раньше был немного того, типа ребят, которые ловят зеленых человечков и летающую посуду высматривают. А вот, воочию столкнувшись с непонятным, он не сдюжил.
А тот, вторя рассуждениям Воронкова, трещал про что-то типа того, что действительно столкнулся с явлением, о котором только слышал прежде, но не верил, что только подозревал о его возможности, но всерьез не мог его рассматривать. Однако вот теперь-то, кажется, вляпался именно в то, чему нет объяснения, но что он может попытаться исправить.
Сумбур, короче.
— Свои, Джой! — предупредил Сашка через дверь, когда пес брехнул несколько раз из дежурки.
Джой очень волновался, но к гостю отнесся хорошо. Не рычал, шерсть на холке не дыбил и уши не прижимал. Просто обнюхал и отошел в сторону.
Пришелец же повел себя так, словно впервые в жизни увидел собаку, перед тем никого страшнее хомячка не встречая. Весь мелко затрясся и держал руки на уровне груди, растопырив дрожащие пальцы.
Только когда убедился, что псу до него дела нет, успокоился немного.
— Проходи, не стой в дверях, — ворчливо сказал Воронков, Художника занимали странные мысли. Он чувствовал, что это жестокий урок. Он был наказан самой жизнью. Наказан за гордыню и снобизм.
Он понял вдруг, четко и доподлинно, что столкнулся не с чудовищем. Нет. Это был не демон разрушения.
Герой!
Он полагал, что вводить в мир, создаваемый им, героя, который в одиночку противостоит кошмару, который его окружает, низко с художественной точки зрения. Это было бы уступкой жанру, который он презирал, жанру, прославляющему вечного любимца публики, героя — заведомого победителя. И пусть даже герой погибнет в конце, это уже будет дешевка, в угоду упрощенным вкусам толпы.
Базовая установка замысла в том, что обитатели жуткого мира смирились с ним и даже не замечают уже всей его жути.
И вот перед ним был герой, который активно противостоит… Да еще как! Знать бы чему. Но знать, если честно, не хотелось.
Больше всего хотелось домой. В мастерскую. В привычную среду, к сонмам поклонников, капризной публике и привередливым критикам.
Воронкова же занимал язык, на котором изъясняется телепат.
Язык служил как бы несущей частотой для ментальных посылов.
Но звучал не похоже ни на что. Ну, может быть, какой-нибудь датский: «куоколе молеколе»? Но в лингвистике Сашка был точно не силен.
Известны случаи, когда человек, которому на голову упал кирпич, вместо того чтобы умереть, как положено, начинает говорить на языках, которых никогда не изучал и знать не мог. Вот это уже не так-то просто объяснить.
Сашка читал, буквально недавно, правда, в желтой до неприличия газетенке, не вызывающей доверия, о чем-то подобном.
Существует гипотеза, которая объясняет это явление генетической памятью. Дескать, в закоулках нашего мозга хранятся языки, на которых говорили все наши предки.
Именно генетической памятью объясняют и другое явление — когда человек начинает вдруг говорить на неизвестном языке, да еще и не своим голосом, а затем выясняется и то, что это голос далекого прошлого.
Однако гипотеза о генетической памяти тоже может выглядеть забавно — что если дебилы, которые угыкают, как груднички, вспомнили язык первобытных предков наших? И что если натужная невнятица, слетающая с их слюнявых уст, переводится как: «Не пастырь Я брату своему»?
Усмехнувшись сам себе, Воронков подумал, что, будь он персонажем Булгакова, списал бы все происходящее на гипноз. А персонаж Уильяма Блетти или Клайва Льюиса — воспринял бы все как происки нечистого. А о чем помыслил бы персонаж Лавкрафта — лучше и не поминать. Хорошо им — персонажам. За них автор думает. А тут поди ж ты разберись сам-то!
Невнятица же, которой изъяснялся гость, имела информационное наполнение, которое Сашка улавливал. И факту взаимопонимания Вороненок удивлялся тем больше, чем больше отходил от напряга схватки с монстрами.
Может быть, все же гость как-то с ними связан? Может, его затянуло оттуда же, откуда и чудищ натащило на его — Воронкова — голову? И откуда это — ОТТУДА? Вот в чем вопрос.
Из потока сознания гостя Сашка выяснил, что тот именует себя чем-то вроде Художника. Он так себе перевел образ, который тот вызывал у себя применительно к своему роду занятий и собственно социальной самоидентификации.
Художник отказывался уходить отсюда куда-либо. Вроде как надеялся вернуться именно отсюда к себе, и в этом был некий резон.
Его хламида могла бы украсить представление Вячеслава Полунина…
При ближайшем рассмотрении она являла собой высокотехнологичный образчик совершенного в своем беспорядке костюмчика в стиле «подгулявший дервиш». Мода такая, видать. Ну что же, у нас никто не удивлялся тому, как лисьи шапки сменились вязаными лыжными, а шарфы до пола — штанами «бананы», сапоги на манной каше — шпильками, а галстуки «Shire Hari» — шнурками на шею. Потом и вовсе — пирсинг и голые пупки, красные пиджаки и кожаные куртки, готика опять же… А у них — вот такая вот мода.
